Я уселся на корточки и рассмеялся. Мне понравилась эта мысль. Зачем быть ничтожной ошибкой природы, если можно стать самим Сатаной?
— Что ж. — Я вошел в роль. — Ты был скверным человеком и еще более скверным священником.
Он кивнул.
— Но, несмотря на это, ты уповаешь и даже, возможно, втайне веришь, что заслуживаешь прощения.
Сложив руки на груди, он спросил:
— Способен ли Дьявол на сострадание?
Он подполз ко мне и вцепился в ногу. Вид его бледной как мел потной кожи внушал жалость, смесь запахов перегара и рвоты — омерзение. Я оттолкнул его.
— А если бы я сказал, что я не Дьявол?
Его одурманенный мозг попытался осмыслить мои слова.
— Кто же ты? — прошептал священник. Он схватил меня за руки: одна из кистей оказалась больше, грубее и темнее другой. Я был лишен всякой симметрии.
Большими пальцами священник провел по рубцам вдоль моего запястья.
— Как будто…
Он сглотнул, в горле у него булькнуло.
— Как будто что?
— Ты… спасся?
— Ты хочешь сказать: в лоне Церкви?
— Нет, спасся во время жуткой катастрофы, и… — он показал на мои такие разные руки, — и тебя залатали останками тех… кому повезло меньше? Чудо медицины, так?
Я медленно, злобно улыбнулся и покачал головой:
— Нет, таким сотворил меня мой нечестивый отец. Я никогда не был младенцем, ребенком и юношей — словом, никогда не был человеком. — Я снова решил пошутить. — Быть может, я бог? Как Афина, вышедшая во всей красе из головы Зевса?
Священник отпрянул и наскоро перекрестился. Он уже отчасти смирился с тем, что его заберет Дьявол, и хотя боялся, но в то же время ожидал этого. Однако остаться на земле и беспомощно стоять передо мной — совсем другое дело. Священник закрыл глаза руками: пока он молился, сквозь пальцы у него текли слезы.
— Господи, неужели в бесконечном Своем сострадании Ты не смилуешься над таким грешником, как я?
Эти слова я и сам не раз шептал по ночам. Я ударил его по лицу. Он упал на землю и закрыл руками голову. Пока он лежал, съежившись от страха, я спрыгнул с причала. Я дождался в воде гондольера, который забрал бессвязно бормотавшего пьяницу с острова.
6 июня
Остаток вчерашнего дня и всю ночь я не смыкал глаз и бродил между могилами, будто неприкаянный вурдалак, выискивающий новую жертву.
«Женщина мертва! И если они были вместе, она заслуживала смерти!»
Слова Уолтона прожгли мою загрубевшую плоть насквозь: она заслуживала смерти, поскольку приняла неприемлемое, сжалилась над безжалостным, оживила мертвеца.
Неужели своей добротой Мирабелла загубила собственную душу? Бог двулик: он исполнен любви и всепрощения, но при этом пылает гневом и осуждением. Он сам не знает себя. Что уж говорить о людях? Как только они не сходят с ума, пытаясь смириться с этой загадкой? Их бог похож на Уолтона, вечно разжигающего мой погребальный костер, тогда как Мирабелла неустанно гасит его своими слезами.