Она единственная пробудила во мне нежность, единственная окружила меня лаской. Я одел ее, как мог, не желая, чтобы чужие люди, думающие о ней дурно, видели ее обнаженной, а затем уложил ее тело на груду тряпок, служившую нам постелью. Нежно поцеловал ее в губы, глаза, щеки; поцеловал шрам на шее, столь похожий на мои рубцы. Когда я целовал ее, бусы негромко и жалобно позвякивали, словно музыка исходила от нее самой, а не от крошечных бубенчиков, но ее уже не было в живых. Я осторожно снял бусы с ее шеи, где они провисели так недолго, и намотал на запястье.
Я взял плащ, перо, дневник и книгу, поцеловал Мирабеллу на прощанье и ушел из звонницы навсегда.
26 мая
Что за блажь нашла на меня? Я возомнил, что могу подобрать крошки на празднике жизни! Все эти десять лет лишь тонкий слой чернил удерживал меня от безумия. Теперь мне необходимо искупаться в них, пройти крещение чернилами, дабы спасти свою душу…
27 мая
Меня настолько пленила возможность человеческой жизни, что я не заметил предостережений. Кто-то долго пялился на меня во дворе Палаццо, на Лестнице гигантов, под горгульями, где я в одиночку просил подаяния. Я не придал этому значения. Я был огромный и уродливый даже под плащом, и на меня всегда таращились. Я даже не поднял головы, чтобы посмотреть, кто там стоит. А ведь тогда жена Лучио говорила об иноземце, пристававшем к людям с расспросами. Но я не слышал ее слов. Лишь видел ее волосы в отблесках пламени.
Я пишу это в соборе Святого Марка. Вчера тут было темно, если не считать парочки оплывших свечей. На рассвете священники в почтительном молчании прошагали к алтарю и отслужили мессу. Я съежился на коленях, вжимаясь в скамью: еще один нищий, мечтающий об искуплении. Латинские песнопения кончились, все свечи задули, оставив лишь алтарные, но я оставался на коленях, пока церковь не опустела. Боковые часовни погрузились во мрак. Меня могли прогнать, но никто бы не удивился, обнаружив нищего у подножия престола. Возможно, я здесь не просто ищу убежища, а надеюсь на милосердие и утешение, которое черпают старухи в беспрестанном щелканье четок.
Но для меня нет ни милосердия, ни утешения. Единственный мой бог — мой отец, и он мертв.
Позже
Уверенный, что Уолтон вернется к углу, где я просил подаяния, я отбросил перо и бумагу и выбежал из церкви. Он наверняка должен быть на том самом месте. Наконец-то я сожму ему горло, увижу, как вылезают из орбит его глаза, почую его страх. Я услышу его предсмертный хрип.