Иногда по вечерам мы ходили в кино: то Юлия Ивановна и я; то отчим, мама и я; то мама вдвоем со мною. Большой зал кинотеатра «Александр Палас» был недалеко от нашего дома. В те годы кинопрограмма занимала весь вечер: начиналась в 8.30 и кончалась в 11.30 вечера. Сперва показывался неизбежный патэ-журнал, начинающийся с петуха, переступающего ногами по медленно поворачивающемуся земному шару и бесшумно кукарекающего. Ведь кино в ту пору было немым. Оно шло под аккомпанемент рояля: удалой тапер играл беспорядочные попурри, переходя от мажорного тона к минорному или наоборот, в зависимости от того, что происходило на экране. После патэ-журнала следовал какой-нибудь фильм. Потом зажигался свет; антракт длился минут 10—15. Две девицы, одетые в униформу с золотыми пуговицами, спускались по проходам между рядами, неся на подносах конфеты, шоколадки, леденцы длиной и толщиной с указательный палец, завернутые в бумажку. После антракта демонстрировалась какая-нибудь короткая комедия, часто с участием Шарло (так называли Чарли Чаплина). Кого-то кто-то бил по физиономии, выливал на голову тарелку с супом и т. д. Заканчивалась программа очередным выпуском многосерийного фильма, состоявшего из 30 или 40 серий («эпизодов», как тогда это называлось). Такой фильм шел много месяцев подряд (программа менялась каждую неделю по понедельникам). В конце никто уже не помнил, что было в начале. Обрывался фильм, конечно, на самом интересном и волнующем месте, тем самым зазывая зрителей на программу следующей недели.
Кроме русских газет, ресторанов, докладов на русском языке, организуемых в различных залах, в Париже появился также и русский театр. Никита Балиев привез в Париж свою «Летучую мышь». Этот ночной артистический кабачок, в котором обычно собирались актеры после спектаклей, превратился в Париже в большой эстрадный театр, помещавшийся не более не менее, как на Елисейских полях. По Парижу были расклеены афиши, приглашающие на спектакли «Chauve Souris» — «Летучая мышь». Балиев, плохо знавший французский язык, играл на этом, ведя спектакль в роли конферансье на чудовищном французском языке, вызывающем хохот как французских, так и русских зрителей. В одном из номеров пел русский церковный хор. Это вызвало яростный спор в среде эмигрантов. Одни называли это недопустимым кощунством, другие же считали, что искусство должно иметь неограниченную свободу.
По утрам обыкновенно я уходил в школу, а Никита с Юлией Ивановной в сквер Ла Мюэтт, находящийся недалеко от дома. Там Юлия Ивановна усаживалась на скамейку, а Никита, сидя на корточках, копался в куче песка. Юлия Ивановна познакомилась там с солидным господином по имени Альбер, который, будучи эльзасцем, хорошо говорил по-немецки. Он ухаживал за Юлией Ивановной с серьезными намерениями и писал ей письма по-немецки. По вечерам, когда все уже ложились спать, Юлия Ивановна вынимала из сумочки эти сложенные вчетверо письма, без конца читала их и перечитывала. Этим ограничивалась у бедной Юленьки ее убогая «личная жизнь».
