Встреча с документами, под которыми стояла моя подпись или моей рукой написанными, — волновала.
Было у меня в архиве немало существенных разысканий.
В первом же издании моей книги (1965 г.) «Берлин, май 1945» дана сноска: «Все приведенные в этих записках документы (показания, акты, дневники, переписка и др.) публикуются впервые».
На всем долгом фронтовом пути, от ближних подступов к Москве немцев до победы, мне в самом необузданном воображении не могло привидеться, что дойду до Берлина, окажусь участником важнейших исторических событий, завершивших победу.
Зато майор Быстров заранее — мы еще были в Польше — твердо посчитал, что, когда армия вступит в Германию, он захватит Геббельса. Широко об этом не распространялся, а меня поставил в известность. Но я пропускала это мимо ушей. И ведь солидный человек, биолог, доцент, не пустозвон, и несет такую чушь, когда еще неизвестно, какое направление получит наша армия, где застанет нас победа и в каких тайниках скроется Геббельс. Но может, в погоне за такой уникальной биологической особью его подстегивал азарт исследователя.
(В воспоминания, что больше личного характера, вторгается исторический пласт. Уместен ли? Но ведь это тоже мое, моя судьба, лично пережитое, и донести его — долг, который не на кого переложить.)
И вот Берлин. В ночь на 29 апреля.
Горящие дома вспышками пламени причудливо врезаются в мрак ночи. Несмолкаемый орудийный гул. Бой в центре, в правительственном квартале. Низкое темное небо полосуют лучи прожекторов, шарят, выслеживают ночного беглеца или пришельца. В перекрестье лучей вспышкой света выхвачен дико сползающий, оседая, дом. Чуть тише гул орудий, и слышнее грохот камнепада рушащегося города.
Рассвет. Все так остро памятно. И эти нелепые тумбы все еще в старых афишах эстрады. И рекламная огромная туфля из папье-маше на крыше застывшего трамвая. Понуро бредущая одинокая лошадь. Раненый наш солдат сидя спит на тротуаре, припав спиной к осколку стены. Рука до плеча забинтована. Рядом с ним насмерть распластался немецкий солдат. Это после ночной локальной схватки. В этом городе противников нередко разделяет всего лишь мостовая.
Из окон свисают закрепленные белые простыни капитуляции. Гуляющим ветром из черных проемов выхлестнуты наружу портьеры, занавески. Кто-то прячущийся за ними может в безнадежном отчаянии ударить гранатой, разрядить автомат. Тревожно. Безлюдье. Жители в подвалах.
И не забыть ту пожилую женщину с непокрытой головой, что вела через дорогу за руки двух малолеток. У обоих выше локтя — белые нарукавные повязки. Кто, когда такое придумал? Ввел? Или это стихийно? У каждого взрослого эта белая нарукавная повязка. И на детях! На каждом ребенке. Знак личной капитуляции, защитный.
