Конечно, звали его совсем не Крюк. Если бы я раскрыл тайну его настоящего имени, по всей стране даже сейчас прокатилась бы волна возмущения; но те, кто умеет читать между строк, давно уж, верно, догадались, что он воспитывался в одной из самых прославленных наших закрытых школ. Традиции этой славной школы были для него так же святы, как и умение одеваться со вкусом (собственно говоря, традиции эти во многом и заключаются в том, чтобы одеваться со вкусом). Даже и теперь он никогда не позволил бы себе подняться на корабль в том же платье, в каком брал его на абордаж, а ходил он, конечно, сутулясь, — эта походка выделяла всех, кто когда-либо учился в его славной школе. Но выше всего он ставил хорошие манеры, которые отличают лишь воспитанных людей.
Хорошие манеры! Как ни низко он пал, ему всё ещё было ясно, что это самое главное.
Где-тo в глубине — может, в глубине его сердца? — он слышал тихий скрип, будто скрипели ржавые петли огромных ворот, а потом настойчивый стук, как бывает в бессонную ночь.
— Ну, как ты сегодня? — спрашивал неотступный голос. — Надеюсь, хорошо?
— Слава! — восклицал он. — Сегодня мне улыбнулась слава!
— Слава? — повторял далёкий голос его школы. — Разве люди воспитанные могут в чём-то отличаться?
— Меня одного боялся Корабельный Повар! — настаивал Крюк. — А Корабельного Повара боялся даже Флинт.
— Флинт? Корабельный Повар? — звучал убийственный ответ. — Разве они учились в нашей школе?
Больше всего капитана мучила мысль: разве человек воспитанный думает о воспитанности?
Эта мысль терзала его беспрестанно. Она впивалась в него, словно железный коготь, и пот градом катил по его бледному липу и заливал камзол. Снова и снова он отирал лицо рукавом, но остановить этот поток было невозможно.
О нет, не завидуй Крюку!
Внезапно его коснулось предчувствие ранней кончины. Может быть, это ужасная клятва Питера взошла на его корабль? Его охватило мрачное желание произнести, пока ещё было время, предсмертную речь.
— Было бы лучше для Крюка, — вскричал он, — если бы у него было меньше тщеславия!
Только в самые чёрные для себя часы он говорил о себе как о постороннем:
— Меня не любят дети!
Как странно, что он вдруг подумал о том, что раньше его никогда не волновало, — может, стук швейной машинки навёл его на эти мысли? И долго он бормотал что-то про себя, уставившись на Неряху, который мирно строчил в полной уверенности, что его боятся все дети.
Боятся! Боятся Неряху! Да они уже все успели его полюбить (конечно, я говорю о тех, кто находился в ту ночь на борту пиратского корабля). Он наговорил им ужасных вещей и бил их — бил ладонью, потому что кулаком он бить не мог, но они ещё сильнее привязались к нему за это. Майкл уже примерил его очки.
