Аун Сан | страница 62

Августовским утром 1940 года два китайца в поношенных светлых штанах и еше более поношенных куртках подъезжали на лодке к стоявшему уже посреди реки под парами пароходу «Хианьли». «Хианьли» стоял недалеко от берега, так что оттуда были хорошо видны две фигуры в лодке, два человека, которые спрятались под одним зонтом от надоедливого дождя.

Один из них поднял руку, с парохода замахали в ответ.

Китайцы поднялись по трапу на борт парохода. Помощник капитана спросил по-английски:

— Тан Люань Шаун? Кто из вас?

Один из китайцев, тот, что пониже, ответил:

— Это я. А мой товарищ — Тан Су Таун.

— Знаю. Теперь слушайте. Идите в трюм и не появляйтесь, пока я вам не скажу. С вами пойдет наш матрос и поможет устроиться. Придется перетащить мешки. Освободите себе угол, где будете жить. В кубрике тесно и без вас. С таможенниками я сам договорюсь.

Они спустились в трюм. Китайский матрос не задавал им вопросов — наверно, его предупредили, что новые матросы не знают ни слова по-китайски. Он только показал им место, где бы лучше разместиться.

Через час раздался гудок, над головой зашлепали босые ноги матросов, пароход вздрогнул и, подхваченный отливным течением, пополз вниз по реке. К океану.

Таможенники так и не появились в трюме.

Аун Сан, он же Тан Люань Шаун, и Такин Хла Мьяин редко выходили на палубу. Пароход шел невдалеке от берегов, и к борту часто причаливали лодки. То пограничники, то контрабандисты, то торговцы из прибрежного селения. Матрос принес в трюм керосиновую лампу, и Аун Сан читал при ее свете. Он успел положить в мешок несколько книг. Такин Хла Мьяин больше тяготился вынужденным безделием. Он пробирался на палубу, где все-таки умудрился завязать знакомства с моряками и даже выучил несколько фраз на китайском. Он старался расшевелить Аун Сана, но тот за несколько недель путешествия не сказал почти ни слова. В ответ на все вопросы о том, что делать, как найти нужных людей, он или отмалчивался, или не очень вежливо говорил:

— Помолчи.

Около Сингапура судно попало в шторм. Аун Сана мучила морская болезнь, и три дня он не мог ничего есть. Даже бросил читать. Лежал на спине и смотрел в обшарпанные, заросшие паутиной переборки трюма. И молчал. Хла Мьяин ухаживал за ним, как за маленьким ребенком, ругал, уговаривал съесть чего-нибудь, даже выменял у матросов на свой нож несколько любимых Аун Саном плодов манго. Фрукты так и испортились.

Пожалуй, за все свои двадцать пять лет не приходилось Аун Сану оказаться в таком тяжелом, нелепом положении. Пять лет он находился день и ночь среди друзей, работал, говорил речи, боролся — и вот теперь он лежит в трюме китайского парохода. Он едет в Амой, исполняя миссию, которую вряд ли удастся выполнить, оторванный от всего, от друзей, от партии, от движения, зная, что дома, в Бирме, тоже плохо и нет верного пути, чтобы освободить ее. Аун Сану казалось, что вся работа его и его товарищей пошла насмарку.