Нет, я совсем одна. Нужно и дальше как-нибудь перебиваться самой. Бабушка-черепаха занимала все мое свободное время и требовала большой ответственности, но были в этом и забавные стороны: я могла часами наблюдать за ней. Повадки бабушки Эи открывали передо мной странный и неведомый мир. Она многому меня научила: например, как экономить силы в телодвижениях или как с ловкостью стряхивать листья с деревьев, ударяя спиной по стволу. Листья были одним из ее любимых лакомств. Она уплетала их горами. Поедая листья покрупнее, она помогала себе лапой. И при этом не роняла ни листочка.
Кроме того, бабушка по-прежнему любила пьесы Шекспира: даже как будто еще сильнее к ним привязалась. Мне казалось, она так цепляется за Шекспира, чтобы не потерять свои последние человеческие черты. Да и я сама нужна была бабушке для того, чтобы не отрываться от мира людей.
С каждым днем я все больше опасалась: если оставить бабушку в покое, она тут же спрячется в свой панцирь, став обычной исполинской черепахой Geochelone gigantea без всяких признаков человеческой натуры. И в то же время я понимала, хоть и весьма смутно, что бабушкино превращение было вызвано неведомой силой, которая не имела со мной ничего общего, что я не могу ни на что повлиять и события будут идти своим чередом вне зависимости от моих действий. Бабушкина любовь ко мне и к пьесам Шекспира могли разве что замедлить ход этих событий.
Это были мрачные мысли, и я гнала их от себя.
Мы декламировали «Отелло», «Макбета» (я играла королеву, а она — короля), «Сон в летнюю ночь». Бабушка предпочитала мужские роли, причем не просто подыгрывала мне, а играла свою роль целиком. С каждым днем я все лучше понимала ее, когда она играла короля Лира или Меркуцио. Не знаю, как это объяснить: словно часто слушать Шекспира на иностранном языке и постепенно привыкать к звукам.
Невероятно, как этой приземистой черепахе удавалось передавать весь драматизм шекспировских пьес. Особенно выразительно она двигала шеей, втягивая и вытягивая ее в знак любви или презрения. Сомнение, ярость, отвращение, страсть: она могла изобразить любое чувство, покачивая своей змеиной шеей. А еще она душераздирающе рыдала над смертью Офелии, и огромные мутные слезы застывали, как капли смолы на ранах мира.
Ей самой лучше всего удавались роли, требовавшие некоторой величавой степенности. Фырканье, напоминающее шум прибоя, раздавалось в самых важных местах пьесы, подчеркивая их роковое значение.
