Клемантина встрепенулась, до нее вдруг дошло, что детей не видно в парке. Она быстро вышла из комнаты, спустилась, настороженно прислушиваясь, вниз по лестнице и, взвесив все возможности, направилась в кухню. Из прачечной слышался плеск — Пизабелла стирала белье. Клемантина открыла дверь на кухню.
Братья подтащили к буфету стул. Ноэль держал его обеими руками, Ситроен, стоя на сиденье, вытаскивал из корзинки куски хлеба и передавал Жоэлю. Банка варенья стояла на стуле, у ног Ситроена. Перемазанные щеки двойняшек не оставляли никакого сомнения в том, что добыча уже была отведана.
Услышав, что вошла мать, все трое обернулись. Жоэль разревелся, Ноэль немедленно последовал его примеру. И только Ситроен не моргнул глазом. Он достал последний кусок, повернулся лицом к матери, сел и, окунув хлеб в варенье, принялся спокойно жевать.
Она опять пропустила время ужина — острый стыд пронзил Клемантину, чувство куда более мучительное, чем досада, которую она испытывала, когда ей случалось задержаться на прогулке. Вызывающий вид Ситроена говорил о том же, что и рев двойняшек: все трое прекрасно знали, что нарушают запрет, но Ситроен делал это из чувства протеста. Выходит, он думал, что мать нарочно издевается над ним и братьями, нарочно не дает им есть. От этой мысли Клемантине стало так больно, что она чуть сама не расплакалась. Однако не след поднимать на кухне плач, как на реках Вавилонских, и она совладала со своими слезными железами.
Она подошла к детям, взяла на руки Ситроена. Он упрямо съежился. Очень нежно она поцеловала его в смуглую щечку и ласково сказала:
— Бедный мой малыш! Эта противная мама все забывает накормить вас ужином. Ну, не обижайтесь, идите сюда, мама даст вам по чашке какао.
Она опустила Ситроена на пол. Двойняшки, как по команде, перестали реветь и бросились к ней с радостным визгом. Они терлись грязными мордашками о ее черные кожаные колени. Клемантина налила в кастрюльку молоко и поставила на плиту. Ситроен, не выпуская из рук свой кусок хлеба, смотрел молча. Нахмуренный лобик его расправлялся. Но в глазах еще стояли слезы, и вид был нерешительный. Тогда она ласково улыбнулась ему, и он ответил робкой, как пугливый бельчонок, улыбкой.
— Вот увидишь, как ты теперь меня полюбишь, — прошептала она, обращаясь скорее к самой себе. — Больше я тебя не обижу.
Но горькие мысли не выходили из головы. Вот, пожалуйста, они уже обходятся без меня — могут сами поесть. Может, уже и кран умеют открывать.
