— Я люблю его, — отвечала Христина. — Я не могу иначе.
— И, если бы он захотел, ты пошла бы за него, какая бы душа у него ни была?
— Я люблю его, — отвечала Христина. — Я не могу иначе.
Старый Николас сидел один перед угасающим огнем. Что же главное в человеке — душа или тело? Ответ был не так прост, как он предполагал.
— Христина любила Яна, — так бормотал Николас, глядя на угасающий огонь, — когда у него была душа Яна. Она продолжает любить его, хотя теперь у него душа Николаса Снайдерса. Когда я спросил ее, могла ли бы она полюбить меня, в ее глазах был ужас, хотя душа Яна теперь во мне: она угадала это. Очевидно, действительный Ян, действительный Николас — это не душа, а тело. Если бы душа Христины вошла в тело госпожи Толяст, неужели бы я отвернулся от Христины, — от ее золотых волос, от ее бездонных глаз, от ее зовущих губ — ради сморщенного тела госпожи Толяст? Нет; при одной мысли об этом я содрогаюсь. Однако, когда во мне была душа Николаса Снайдерса, вдова не возбуждала во мне отвращения, а Христина для меня ничего не значила. Очевидно, мы любим душой, иначе Ян и сейчас любил бы Христину, а я был бы скрягой Ником. И вот я люблю Христину и, пользуясь умом и золотом Николаса Снайдерса, вопреки всем желаниям Николаса Снайдерса, делаю то, что — я уверен — приведет его в бешенство, когда душа его вернется в его тело. Ян же больше не думает о Христине и, ради земель и многочисленных мельниц госпожи Толяст, готов жениться на ней. Ясно, что главное в человеке — душа. Так разве не должен я радоваться при мысли о том, что я возвращаюсь обратно в свое тело, что я женюсь на Христине? Но я не радуюсь, я чувствую себя очень несчастным. Мне не суждено владеть душой Яна, я чувствую это; моя собственная душа вернется ко мне. Я опять стану черствым, грубым, скупым стариком, — таким, каким был раньше, только теперь я буду бедным и беспомощным. Люди будут смеяться надо мной, а я, бессильный сделать им зло, буду их только проклинать. Даже госпожа Толяст отвернется от меня, когда узнает все. И, однако, я должен это сделать: пока душа Яна во мне, я люблю Христину больше, чем самого себя. Я должен сделать это ради нее. Я люблю ее — я не могу иначе.
Старый Николас встал и взял серебряную фляжку искусной работы из того шкафа, куда он месяц назад спрятал ее.
— Осталось как раз еще два стакана, — задумчиво проговорил Николас, легонько взбалтывая содержимое фляжки около своего уха. Он положил фляжку перед собой на конторку, потом открыл еще раз старую зеленую счетную книгу, — кое-что оставалось недоделанным.
