Второй свиток, перевязанный и запечатанный оттиском императорского герба, сообщал дату и обстоятельства смерти ее мужа, а в напыщенном абзаце говорилось, что он принял смерть мужественно (конечно), бесстрашно (конечно, он был тверд) и с чистой совестью. В том, как этот документ умудрился передать – жалкими фразами соболезнования – полнейшее равнодушие, дышала ирония, которая не облегчила ее печаль. А «с чистой совестью», что это, собственно, означало? Фраза, несомненно, принадлежала императору. Письмо, несомненно, было от императора – под ним стоял его безжалостный росчерк. Нет, эта фраза могла принадлежать только императору, который, монополизировав Бога, присвоил себе право решать, была или не была совесть ее мужа нечистой. Ее муж, такой человечный и одаренный полководец, о каком мечтает любая армия в век кровавых и бессмысленных войн. Пешка этой империи в моровом разгуле безумных столкновений. «С чистой совестью»? Глупейшая фраза, смеха достойная. Рыцарски благородный, галантный, твердый, когда требовалось, достойный во всем, не тронутый пороками – разве что чересчур отдавался своим обязанностям, способный прощать, скромный… Она вспомнила его глаза, его военную тонзуру, немыслимую алость его губ. Вероятно, он погиб, встав на пути смерти, чтобы кого-то спасти. Он был великим воином – некоторые говорили, что самым лучшим, какого мог создать этот век. Все, кто служил под его началом, вспоминали его со слезами. Что означала эта «чистая совесть» императора? Только одно могло сделать последние минуты ее мужа мучительными – сознание, что смерть его была бессмысленной. Но нет, это мое бремя, подумала она, сжимая кожаные перчатки покойного, его оно не коснулось бы. Или, может быть, перед ним предстал ад, которому он был обречен во имя безжалостного императора, мертвой туши, и теперь, и пока он был жив. А империя, не дрогнув, бредет вслепую в новую эпоху. Быть может, к своей гибели, подумала она. Неужели ей все еще мало смерти, что она ежедневно подставляет свое сердце под беспощадное оружие других держав? Наша нация, подумала она, волк в капкане, отгрызающий собственную лапу в калечащей борьбе, лишь бы освободиться от тисков страшного обжигающего железа.
Она снова взяла свиток, зная, что произойдет дальше с ее горем – оно отступит, а затем, подчиняясь таинственному призыву, вновь обрушится на все ее чувства тягостным смятением в ее сознании и сердце. Было так много напоминаний. И отнюдь не из меньших – открытая скорбь слуг в доме. На дорогах солдаты, узнавая герб на ее карете, отдавали ей честь. Были соболезнующие письма – ни одно не запоздало так, как императорское, которое вызвало горькое воссоединение между тенями ее не находящих выхода чувств и ее черных мыслей. А затем будут случайные открытия, усугубляющие ее утрату. Просыпаться утром на незнакомой стороне кровати ее и мужа. Мантии, предметы одежды, случайно оказавшиеся среди ее собственных. Спальня и гардеробная превратились в коварный лабиринт. Всего бывает по два, и ей необходимо прибегнуть к этому числу. С кем она могла бы пообедать? Никого другого не было. С избранным слугой? С камеристкой? Все они предпочитали не быть с ней и в ее присутствии всегда торопились поскорее завершить свои обязанности.
