— Можно понять их, — буркнул Подколзин. — И я бы фыркал. Ни ладу, ни складу.
— Вот ты не должен. Ты будь благодарным, — несколько менторски сказал Дьяков. — Именно эта ваша бесформенность способствует торжеству мифологии. Отчего ваша жизнь так беззаконна? А оттого, что закон это форма. Так сказать, форма бытия.
— Опять унижаешь, — сказал Подколзин. — Уже не меня одного — нас всех.
— Нисколько, — не согласился Дьяков, — ибо чуден миф при всякой погоде. Если же вдруг у меня прорывается превосходство высшей цивилизации, то в этом прямой вины моей нет. И я ведь частица некой системы. А ты сейчас соберись, Подколзин. Тебя ожидает испытание.
— Достаточно с меня испытаний!
— Ничем не сумею тебе помочь. В недавнюю маргинальную пору как человек горизонтали ты мог позволить себе расслабиться. Заняв вертикальное положение, ты возложил на себя обязанности.
— Господи, что ты еще придумал?
Дьяков возвестил, как герольд:
— В четверг состоится торжественный вечер по случаю тезоименитства державы. Итак, к девятнадцати часам изволь быть в Зале Приемов. Ты зван.
— А ты? — с испугом спросил Подколзин.
— Не бойся. Я также. Я тень твоя. И в этом качестве буду рядом. Но просьба моя к тебе все та же: молчать. Несокрушимо молчать.
— А вдруг ко мне обратятся?
— Кивни. Ответь улыбкой. Причем — загадочной. Словом, ты должен быть инфернален. Такое публичное одиночество. И главное — ни слова, ни звука. Что сказала Анна Андревна Ахматова про Любовь Дмитриевну Менделееву?
— Не знаю я, что она сказала, — пробормотал Подколзин с обидой.
— И очень жаль, — нахмурился Дьяков. — Анна Андревна о ней сказала: "Чтобы остаться Прекрасной Дамой, ей надо было лишь промолчать".
— Это Ахматова так сказала?
— Именно так, — заверил Дьяков.
— Слушай, она умная женщина.
— Этого у нее не отнимешь.
— А Менделеева не промолчала.
— Да, понесло со страшной силой. Напала какая-то логорея. В общем, веди себя подобающе.
Дьяков протянул ему приглашение. Подколзин почувствовал под перстами плотность пупырчатого картона, его живительную прохладу и благородное происхождение. Он ощутил одновременно хмель в голове, кружение сердца и боль от острой несовместимости мелькнувшего перед ним виденья с пристанищем на Рогожской заставе. Из соседней комнаты доносился затейливый звук, то взмывающий ввысь, то гулко срывающийся наземь, то воющий, высокий, свистящий, то низкий, густой, похожий на рык, — самозабвенный дядюшкин сон.
Дьяков по-своему истолковал задумчивую печаль Подколзина.
