Подколзин со вздохом взглянул на стол и нервно осведомился:
— Где дядя?
Дьяков высокомерно откликнулся:
— Разве я сторож дяде твоему? Как видишь, меня он оставил в горнице, сам же ушел в опочивальню.
— Да ты нетрезв, — возмутился Подколзин.
— Все относительно, — сказал Дьяков. — В сравнении с твоим дядей — трезв.
— Что за старик, — простонал Подколзин. — Я даже не могу передать, как это общенье меня травмирует. За время, которое мы не виделись, он уже полностью деградировал. Ты, разумеется, тоже хорош, но все же неведомо как ухитряешься и сохранять человеческий облик, и артикуляцию речи. А этот дикарь… На что ты обрек меня… Это какой-то отморозок.
— Неправда твоя, — возразил Яков Дьяков. — Зря ты утверждаешь, Подколзин, что дядя духовно дефицитарен. Дело лишь в том, что жизнь его духа протекает не на поверхности. Ты лучше толком мне объясни, что ты забыл на Рогожском кладбище?..
— Там хорошо, — вздохнул Подколзин, — тихо, мирно, все успокоились.
— Несешь галиматью, — сказал Дьяков. — Ты сейчас в эпицентре страстей. При чем тут мир и покой? Смешно. Все это беспочвенные мечтания. Так сказал самодержец либералам, когда они просили его учредить ответственное правительство.
— Где я в эпицентре? У дяди? В этом вот стойле? — крикнул Подколзин.
— Именно так, — сказал Яков Дьяков. — Те, кто мелькает, плохие ньюсмейкеры. Истинный ньюсмейкер таится. Никто его не видит, не слышит. Право, ты меня поражаешь. Просто-напросто не могу понять, зачем ты шел дорогой чудной слез? Скажи мне Спасителя нашего ради, чего тебе так недостает? Сутолоки на улицах? Свинства? Всяких дурацких разговорчиков?
— Да! Разговорчиков! Я дичаю!
— Стыдись! — сказал укоризненно Дьяков. — Сама Доротея Сыромятникова на днях опубликовала стихи, в которых есть о тебе строфа. Как раз о твоей недосягаемости.
— Лжешь ты! Нет никакой Сыромятниковой!
— Нет Сыромятниковой?!
— А хоть бы и есть. Нет посвященных мне стихов. Выдумал, чтобы заткнуть мне рот.
— Ах выдумал? Я наизусть их выучил. Слушай же, темный ты человек.
Дьяков вышел из-за стола, задумчиво прислонился к стене и медленно, нараспев произнес:
— А, впрочем, что сказать мне? Ветер. Осень. Бессонница. Ночник. Телесный зной. А где-то вышина. Покой. Подколзин. Загадка. Кнут свистит не надо мной.
— Откуда же осень? — спросил Подколзин. — Сейчас ведь лето.
— В душе ее осень! — вознегодовал Яков Дьяков. — Поэт по-своему видит мир. Черт знает что! Крохобор же ты, братец! А почему ты такой ледяной, если лето? Откуда такое бездушие? Женщина, за кивок которой сотни затраханных бытом мужчин отдали бы и жен и тещ, молит, чтоб ты ее огрел своим бесценным кнутом харизматика, а для тебя имеет значение лишь соответствие метеосводке!
