Ах, ностальгия, любовь моя, все больше переходящая в страсть, какая сила в тебе таится и что за магия заключена? Ах, ностальгия, страна моя, планета исхоженных территорий! Кажется, всякий твой уголок обшарен моей быстроногой памятью, и все-таки ничто так не ново, как воскрешенная старина. Стонет чувствительное сердечко, осень не подарила брони.
Милая девушка в платьице белом, робкое провинциальное чудо, томящееся у киноамбара, убежища тридцатых годов, — вот он я, блудный жених, вернулся.
Устроимся в последнем ряду, сдуем с наших законных мест черную семечковую лузгу, посмотрим фильм про пограничников. Напрасно задумали самураи в эту ночь границу перейти, ждут их герои нашего времени. Твоя ладошка в моей горсти, пальцы твои тверды и шершавы, но, вместе с тем, теплы и податливы, преданный взгляд, чистые помыслы. Любимая, тебе можно довериться. Радостно знать, что ты сдашь меня органам, смикитив, что я люксембургский шпион.
Вязкая паутина улиц, нищенский огрызок Луны в бледном нетемнеющем небе, патриархальные островки не всюду сдавшейся слободы — вот что созерцал Яков Дьяков, направляясь к подколзинскому дяде.
Он разыскал его в старом домишке, где тот занимал две тесные комнатки. То был старец с глазками конокрада, буро-седой, с неопрятной плешью, но еще бодрого сложения.
— Где племянничек? — спросил его Дьяков.
— Воздухом дышит, — буркнул старец, выжидательно глядя на незнакомца. — На кладбище.
— Это еще что за дьявольщина? — недовольно насупился Яков Дьяков.
— А он, как турист, — заметил дядя. — Он там гуляет.
— Ну что ж, подождем, — из целлофанового пакета Дьяков извлек бутылку "Кристалла", связку желтотелых бананов и выложил эти дары на стол.
Глаза конокрада потеплели. Он поставил на ветхий стол два стакана и соломенную хлебницу с булкой.
— Ну, со знакомством, — сказал Яков Дьяков, — все море не выпьешь, но нужно стараться.
— Чтоб бог помог, — сказал старец смиренно. И оба стакана опустели, хотя и на самый короткий срок.
Между делом хозяин и гость обсудили странные маршруты Подколзина. Дядя покрасовался терпимостью.
— Я ему в этом не перечу, — сказал он. — Коли тебе там гуляется, ну так гуляй себе на здоровье.
— Вы человек широких взглядов, — кивнул Дьяков. — Такие люди редки.
После четвертого стакана старец сказал, что покемарит, и с важностью отправился в спаленку. Дьяков остался в одиночестве. Но ненадолго. Вернулся Подколзин.
— Салют, некрофил, твое здоровье! — радушно приветствовал его Дьяков.
