— В моих отлучках есть своя польза. Потом крепче любимся. Не фыркай. Знал ведь, кого берешь.
Он хмурился, но про себя соглашался — и в самом деле, любит все жарче. Странная женщина заполонила, она не дает к себе привыкнуть, а эта тревожная тень загадки, как будто стелющаяся за ней, делает ее только желанней.
Одна из ее командировок нежданно-негаданно затянулась. Идя домой, он придерживал шаг, так не хотелось в пустые комнаты. Тоскливо вечерничать одному.
Как-то попался ему на глаза щеголеватый на вид ресторанчик, благо их нынче что пней в лесу, неожиданно для себя он вошел — все же среди людей веселее, да и не возиться с готовкой.
Все время, пока с непонятной поспешностью он расправлялся со скромным ужином, какая-то тучка, повисшая в воздухе, мешала ему, не давала покоя. И только встав, чтоб шагнуть за порог, увидел за столиком в углу компанию — двоих мужчин и женщину.
Он неуверенно подошел. Она изумленно всплеснула руками:
— Елки зеленые! Что ты тут делаешь?
Он, улыбнувшись, пожал плечами:
— То же, что все. Зашел порубать.
— Бедный ты мой, по шалманчикам ходит. Плохая тебе жена попалась. Ну вот я вернулась. Заглажу вину. Знакомься. Это мои сослуживцы.
Он быстро оглядел ее спутников. Один — худощавый, зато плечистый, лицо необструганное, каменноскулое, другой — приземистый плотный квадрат, над пухлыми сливочными щеками посверкивают желтые шарики.
— Вот он какой! А мы все гадаем: кто ж это Валечку уговорил?
Голос был сладкий, как пастила, ладошка небольшая, но твердая. Скуластый ничего не сказал и ограничился рукопожатием.
— Видишь, отмечаем по-тихому, — сказала она со знакомой усмешкой. — Оттягиваемся после трудов.
Он понимающе отозвался:
— Право на отдых.
— Да. Заслужили. Лишь мы владеть имеем право, а паразиты — никогда. Забыли они наш партийный гимн.
Он видел: она навеселе, в легком приподнятом настроении, лаковые глазки блестят еще отчаянней, чем обычно.
— Ладно, — сказал он, — я пошел.
— Иди, Феденька, иди, повелитель. И жди меня. Только очень жди.
Он медленно поплелся домой, пытаясь хоть как-нибудь упорядочить рваные клочковатые мысли. Занятная вещь — любая профессия кладет на людей свою печать. Вот взять хотя бы оперативников: в повадке, в разговоре, в улыбке, во всем решительно — свой окрас. И снова — уже в который раз! — колюче подумал: не место там женщине. Придет — все ей выскажу, пусть послушает.
Но не сказал и десятой доли. Когда она наконец явилась, такая его оглушила радость, такая забушевала страсть, что только на заре и опомнился. Тогда и заговорил. Осторожно, не допуская резкого слова. Она отвечала устало, коротко, точно он дитя-несмышленыш — мал еще, подрастешь — поймешь. Но раздражения в голосе не было, какая-то смутная печаль. Ничего не осталось от нервной веселости, которая была в ресторане.
