Старики Крохалевы ужинали, младшие и Воронков просто отдыхали после тряской, пыльной дороги, а Помидорчик делал сразу два дела: ел вареные яйца и читал письма, зверски при этом тиская их. Виктор, взглянув на него, засмеялся:
— Чего ты письма-то тискаешь? Больше того, что написано, не выжмешь, хоть в тиски зажми! А пишет она тебе, чтобы ты шарф не снимал и галоши носил? Не пишет? Значит, не любит!
Помидорчик тяжело вздохнул и взялся за очередное яйцо. Он бил яйца тупым концом о колено, затем ловко, боком большого пальца, сдирал всю сразу скорлупу и отправлял в рот, обмакнув в фигурную солонку, привезенную из дому. Не спеша прожевав яйцо и проглотив, он медленно надел лежавшие под рукой очки и тогда сказал поучающе:
— Глупо и некультурно, Виктор, вторгаться в чужую личную жизнь.
— О господи, чистый профессор! — захохотал Виктор. — Зачем тебе ночью черные очки? Чтоб темнее было?
— Вот вы, например, — не ответив ему, перевел Помидорчик черные очки на Тоню, — как девушка интеллигентная, я уверен, не позволили бы этого.
— А как вы догадались? Насчет интеллигентной? — польщенно спросила, подняв голову, Тоня.
— Сразу видно, — ответил Помидорчик и кокнул о колено очередное яйцо. — Вон какие у вас руки.
— Руки золотые! — любовно посмотрела мать на дочь. — К Тонечке, перманент делать, очередь становится, как за штапельным полотном.
— А ты почему, парень, от своих ленинградских отбился? — спросил Помидорчика Воронков.
— Свои? Где тут свои? — проворчал Помидорчик. — Свои дома остались.
— Да не приставайте вы к человеку, — добро сказала мать. — Ему и без вас тошно. Дико ему. А ты, сынок, не тушуйся. Не пропадешь, не сиротой будешь, не без своих. Яички-то перестань кушать, желудочек закрепишь.
Помидорчик вскинул на нее очки и послушно завернул яйца в газету.
А Воронков томился. Ему хотелось втянуть в разговор Антонину, но она снова, упершись подбородком в ладонь, глядела в землю.
— Зачем это вы машину-то сюда подогнали? — начал он обходами. — Уж не боитесь ли, что обворуют?
— А вот и нет! — Ипат со вкусом обсосал селедочные пальцы. — Чтоб не бегать в колонну за каждой ложкой-плошкой. У нас ведь вся жизнь тут.
— Это верно. Будто на новую квартиру переезжаете. Значит, навечно едете?
Ипат молча подбросил в костер. Пламя на миг прилегло, потом вырвалось, поднялось вверх и закачалось. Тогда ответил:
— Это мы посмотрим еще. Толкач муку покажет. Такое дело решить — два самовара выпить надо.
— Вот и я так думаю, — покосился Воронков на белый Антонинин платок. — Жить на целине весь век я, может, и не собираюсь, но в общей сложности заинтересовала меня целина. И вот в каком разрезе. Демобилизовался я из армии, дорвался до родного дома и думаю: теперь отсюда никуда! Стосковался по домашности. А гляжу, раньше этого не замечал, город у нас маленький, больших дел не предвидится, тишина — прямо экспортная. Словом, не слышно шума городского. А я, надо вам сказать, люблю не тишину, а всякую кутерьму, когда грозы, например, гремят, ливни шумят, ветер с ума сходит. Здесь, говорят, бураны хороши! — блеснули синевато цыганские белки Ильи. — Матерые! Густые!
