Да, мы не сказали «наш» и сказали «подобное же положение», имея в виду Тюркена. Не знаю, достаточно ли строго мы осудили тем самым д'Артаньяна?
— Любезный друг бутылки! — воскликнул мушкетер. — Мы, кажется, сегодня еще не ложились.
— Нет, нет, сударь, — отозвался Тюркен, — мы прилег»ли, но всего на часок.
— Всего на часок? Отчего же?
— А оттого, что нам хотелось поизучать физические и моральные достоинства нашей жены.
Скопище пьяниц встретило дружным гоготом эту шутку.
— Господин Тюркен!
— Господин офицер!
— Прекрасно, что вы отдаете свой ночной досуг изучению чего бы то ни было, но мне бы хотелось, чтоб при этом соблюдалась тишина.
— Что вы подразумеваете?
— А то, что я не желаю больше видеть эти подлые шрамы на теле вашей жены.
— Господин лейтенант, мне понятны были бы ваши жалобы насчет постели или там, скажем, потолка, поскольку первое служит вам для сна, второе — для созерцания, и все в целом является частью вашего жилища. Но ведь я не сдавал вам внаймы тела госпожи Тюркен. Разве что…
— Разве что?
— Разве что вы рассматриваете его в качестве подушки. Ну тогда, конечно, другое дело.
Д'Артаньян выхватил шпагу и ударил плашмя Тюркена.
— Нет, господин Тюркен, отнюдь. Но мне б хотелось использовать ваши щеки, чтоб подточить бритву.
Пьяница, бездельник, хвастун, вместилище всяческих пороков, Тюркен был, однако, не трусом. Он доказал это, схватив табурет с намерением размозжить им голову мушкетеру. При этом он заметил:
— Поберегите физиономию, господин офицер. Если бриться стоя, можно порезаться.
Табурет, к счастью, просвистел возле самого уха д'Артаньяна. Наказание оказалось умеренным и заключалось в том, что в руку вонзилась шпага.
— Вот, — сказал д'Артаньян. — Это успокоительное. В случае рецидива мы обратимся к другой руке, потом к ногам. Потом…
— Потом, господин лейтенант?
— На закуску нам остается еще пара ушей, дорогой Тюркен.
Тюркен застыл, прижавшись к стене. Ухватился здоровой рукой за раненую. Один из его собутыльников предложил ему анжуйского, но Тюркен отказался. Он уставился в пустоту, пытаясь увидеть в ней, вероятно, нечто похожее на мщение.
Д'Артаньян направился к себе в комнату.
В три часа дня прекрасная Мадлен принесла ему наверх чашку бульона. Он посмотрел на эту чашку, как на нечто чуждое человеческому пониманию.
В четыре Планше принес нугу, только что прибывшую из Монтелимара. Он стал созерцать и ее.
В пять часов, вознесенный наверх обеими своими ногами, к д'Артаньяну явился Пелиссон и заявил:
