Борачич убедился наконец, что перепилить кандалы жестянкой от консервной банки невозможно, вздохнул, улегся и заснул.
Барабанит дождь, шумит река, и тлеет у дверей сигарета. Одни стонут во сне, наверно, душат их страшные кошмары. Измытарила за день явь, а теперь и во сне нет покою, и так без конца-края! Другие дышат ровно, тихо, им ничего не снится — провалились в пустоту, мрачное ничто, безграничное, бесчувственное и безымянное. Они постепенно утратили понятие о пространстве и времени и обо всем, что с ними как-то связано. Здесь не существует ни сейчас, ни потом, тут стерты причины страха, желаний, забот и доводов к надежде и безнадежности. Все развитие форм со скачками от начала всех начал и до возникновения сознания, свойственного только человеку, вернулось к исходной точке, почти к нулю: к дыханию, к наползающему мраку, к животному, глухому и слепому бытию, не сознающему ни себя, ни окружающего мира, ни протяженности времени, погруженному в сон, напоминающий смерть, среди вздымающихся в небо гор и вздувшихся потоков.
Я чувствую, как меня начинает томить некое подобие мыслей, пустяковых мыслей, порожденных усталостью. «Если это правда, что перед смертью человеку спится, — гложет меня эта псевдомысль, — тогда и Тайдич, и те могильщики, и я — все, кто бодрствует этой ночью, переживем прочих». В этих рассуждениях «пережить» есть что-то дьявольское; так унылый оборотень в глухом краю не знает, почему встает из могилы и бродит по ночам… пытаюсь избавиться от этого вздора, но он возвращается в другом облике. Я узнаю его потому, что сон где-то близко, но какой-то странный, он словно спотыкается, скользит, падает. Потом гаснет у дверей огонек сигареты. Другая не зажигается. Мрак, тишина, заснул наконец и Тайдич. То ли предоставил сторожить гнусавому четнику, то ли надоело радеть о спасении неблагодарных. Ливень перешел в мелкий дождь, и он шелестит теперь однообразно и безнадежно. Нашли себе укрытие и часовые и утихли.
