— Передержка. Это ведь он не о себе, а о дяде.
— Серега, включи логику. Если дядя его… Кто тогда сам Евгений?
— Понятно. А Ерофеев?
— А ты у него в книгах хоть раз встретил слово на букву «е»?
— Нет, только на «ж».
— А жалует он этих на букву «ж»?
— Не очень.
— То-то же. Маскировка.
— Никто ведь не жалует… — сказал Серега и осекся, теперь Теодор засмеялся.
— Другие не жалуют и помалкивают, чтобы не связываться, а он издевается. Никто, Серега, — Теодор приподнял назидательно указательный палец правой руки, которую он с этой целью оторвал от руля, — никто не станет издеваться в своей книге над «ж», если он сам не «е».
До самого Нацрат-Илита уже совсем не было молвлено между ними ни слова. В какой-то момент болотный запах заполнил машину. Теодор выключил кондиционер и открыл окна. Ворвавшийся снаружи воздух уже не пахнул болотом, но столкнулся с музыкой (наугад вытащенный из бардачка Бетховен). Неожиданный коктейль был сразу отмечен обоими пассажирами. Так они и едут дальше: задумчивый Теодор, приумолкший русский разведчик, немецкая музыка и шумящий под колесами и врывающийся воздухом, эхом и запахами Ближний Восток.
В Нацрат-Илите было у Сереги дело к другой пожилой паре агентов. Серега должен был разобраться с этим делом на месте. Там женщина вроде бы мутила воду, склоняя мужа к измене Родине. Нужно было ее переубедить, для этого вез ей Серега ностальгический подарок — когда-то опубликованный самиздатом устав КГБ, организации, которой уже вроде бы нет. Но существуют, должен был сказать склонным к отпадению агентам Серега, передавая подарок, другие организации, новые, а Родина остается той же. Родина, она и есть Родина, повторял Серега слова майора Пронина из недавно полученной им шифрограммы, особенно когда правила верности ей определяются этим уставом.
И все же сионизм не шел у Сереги из головы. Он поерзывал на сиденье автомобиля рядом с водителем и, когда расставался с Теодором на въезде в Нацрат-Илит, где должны были подобрать его то ли муж, то ли жена, ненадежные агенты, вышел из машины, посмотрел Теодору в глаза и сказал, как будто бы даже не от себя, а от имени всей Великой России:
— Нет, нельзя отдавать Голаны.
При тусклом свете фонарей автобусной остановки, где высадил Теодор Серегу, лицо его казалось особенно серьезным, задумчивым и значительным. Ни до, ни после этого момента уже никогда не покажется Серега Теодору таким похожим на поэта Есенина в великие и грустные моменты его жизни. Они простились, и, отъезжая, думал Теодор, что Серега, пожалуй, даже и не внук еврея. Ну, может быть, правнук.
