Но разве эта секулярная филология не предполагает во всех случаях то, что в наше бурное столетие должен существовать некий медлительный читатель, настойчиво и неутомимо отслеживающий написанное даже тогда, если в написанном изначально не предполагается наличие смысла? Не предстает ли перед нами сей неторопливый читатель в пору заката Гутгенберга мамонтом, ископаемым или, во всяком случае, занятным типом, обреченным навсегда исчезнуть из мира?
Как чудны и странны эти создания,
Те, что толкуют неистолкуемое,
Прочитывают ненаписанное,
Приводят в порядок хаотичное
И отыскивают пути в вечном мраке.
Если бы только людям можно было объяснить, что с языком дело обстоит в точности так же, как и с математическими формулами — и то, и другое представляют целый мир.
Новалис
Шкатулка раскрылась. Тиниус, одеревенев от неподвижности, выполз наружу, свернутыми в рулон и пока что неопубликованными писаниями отряхнул со штанов пыль и в таком виде вернулся в мир, где никогда не чувствовал себя дома. (Но вы-то все же ощущаете отсутствие некоего стержня, удерживающего ваш мир от крушения? Книги для Тиниуса означали целый мир почти так же, как для других математические формулы. См. выше.) Повсюду, где он, подобно Каину, проходил через села, слава его, опережая его, вздымалась дюнами пустынного песка, и сквозь крупчатую мглу он видел лишь неясные очертания тех, кто, узнав его, тут же от него отворачивался. Тиниус скитался целое пятилетие. В Гребендорфе, неподалеку от Дуброва, он стал на постой у одного из весьма и весьма дальних родственников, каменщика Шипана, подвигнутого на подобный акт гуманизма то ли перспективой бесплатно повысить свой культурно-образовательный уровень, то ли любовью к ближнему. Пасторы и дьячки могли рассчитывать на бесплатный харч.
Со времен студенчества Тиниуса здесь мало что изменилось. Только теперь сам Тиниус из кожи вон лез, чтобы выставить себя в самом выгодном свете, ведь он, оказывается, стал в этих местах живой легендой. Он на удивление подробно живописал даже не доказанные судом деяния — без этих противных сослагательных наклонений, — будто сам был их очевидцем. Уже по одному нечаянно оброненному кем-либо слову, по одному зыбкому слуху он составлял каркас, чтобы тут же нанизать на него динамику событий. Скажем так: Иоганн Георг Тиниус вдыхал новую жизнь в пастеризованные россказни, которые пересказывала друг другу вся деревня, и выбивавшие из колеи крестьянское житье-бытье, доводя до безумия в первую очередь женский пол — если дети или же воздыхатели дарили какой-нибудь деревенской даме букет цветов, та, припомнив трагические события и придя в ужас, держала его в скованных судорогой страха руках у самых коленей, предусмотрительно отвернув нос, чтобы, не дай Бог, ненароком не нюхнуть его, отчего жутко немел затылок.
