Фрэнк, полыхая гневом, забился в угол, отстраняясь от меня, словно я совершил какое-то злодейство. Такое его поведение терзало меня. Всем им, кажется, было не по себе рядом со мной, однако я считал, что действовать иначе не мог.
Я убил не преднамеренно, а лишь спасая Билла. Раскаяние за смерть дона меня не мучило, а вот молчание Портера жгло, словно тысячи осиных жал. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь подтвердил, что я поступил правильно.
Во мне поднялись невыносимое раздражение и досада на моих спутников. Было такое чувство, будто я сижу в «Чёрной Марии»[20] и направляюсь на эшафот. Безмолвие тяготило и душило, как жаркое дыхание мексиканской ночи.
Карета свернула на узкую пальмовую аллею. Деревья походили на стоящие стоймя чёрные клинки. Единственным звуком, нарушавшим тишину был стук подков. В молчании моих спутников явно ощущалось суровое осуждение.
— Проклятые неблагодарные… — прошипел я, больше себе самому, чем им. Портер шевельнулся и наклонился вперёд, протянув мне ладонь. Наши руки встретились. Мне мгновенно полегчало. Никакие слова не могли так утешить и успокоить меня, как это тёплое, выразительное пожатие.
Мили убегали, а мы всё ехали — молча и быстро. По-прежнему царило молчание. Ректор закурил сигару. Тусклый огонёк спички на секунду выхватил из темноты лицо Портера.
Оно всё ещё носило отпечаток пережитого потрясения, странное выражение отвращения, словно он стыдился самого себя и той легкомысленной прихоти, что привела к столь трагической развязке — слишком несправедливому последствию его шутливой беспечности. Не поняв серьёзности момента, он ответил улыбкой на вызов — такое случается на балах сплошь и рядом. И вот из-за такого незначительного инцидента на него свалилось подлинное несчастье. Он был совершенно подавлен.
Похоже, что вообще все несчастья в его жизни произошли подобным же образом. Закон причины и следствия в его случае действовал странно — следствие по своим масштабам не соответствовало причине.
Вместе с протянутой мне рукой Портера моя личная трагедия окончилась. Для него же она навсегда осталась одним из самых ужасных в жизни воспоминаний.
Как-то раз он заговорил об этом случае вслух. Мы тогда сидели вместе в кабинете начальника тюрьмы Огайо.
— Тот вечер, — сказал он, — был самым страшным в моей жизни.
Я не мог этого понять. Ведь ясно же было — кто-то из них двоих должен был умереть.
— Почему? — спросил я.
— Полковник, в произошедшем было столько же моей вины, сколь и у убийцы, — ответил он.
