«Обоих ваших сыновей убили!»
Этот хриплый крик, как само олицетворение безумия, пронёсся вверх по лестнице, отразился от стен, проник сквозь двери комнат… Его дрожащее эхо сотрясло гулкую тишину дома.
Мысли остановились. Казалось, будто моя кровь стала расплавленной сталью, и, задыхаясь, как от жара, я превратился в один сплошной ком недвижного ужаса.
Голос моего отца разорвал тишину страшным, мучительным воплем, перешедшим в пронзительный вой. Меня словно пронзило ледяным кинжалом. Посеревший, мертвенно-бледный, беспомощно уронив руки, с глазами, похожими на две дыры, прожжённые в белом полотне, он кинулся к двери.
Полуодетый, я помчался вслед за ним по улице к салуну. Что-то чёрное, бесформенное налетело на меня, я выставил руку, чтобы смести помеху с моего пути.
— Это я… они взяли Эда… смылись… поторопись…
Это был Джон. Его лицо превратилось чудовищную багровую маску, одежда была пропитана кровью, левая рука до самого плеча раздроблена в куски.
— Давай быстрее! — выдохнул он. — Со мной всё в порядке. В плечо попали. С Эдом покончено. Да пошевеливайся же, ради Бога!
Эд был мёртв, Джон умирал, отец в страшном горе. И всё из-за меня! Совесть мучила меня так, как никого и никогда на свете. Вот к какому великолепному результату привела моя жестокость и склонность к насилию! Мой неукротимый характер — вот кто был настоящим убийцей. И почему мне только стукнуло в голову навестить их! Почему я не остался на ранчо! Почему меня не повесили в Лас Крусес! Вот такие горькие мысли, как стая бешеных собак, рвали меня, пока я преодолевал эту последнюю четверть мили до салуна.
Когда я ворвался в двери, толпа в страхе отпрянула от меня. Кое-кто спрятался под карточный стол, другие метнулись к выходу — словом, все убрались.
На полу, в огромной луже горячей крови, вниз лицом лежал мой брат Эд. Пуля прошила ему голову как раз у основания черепа.
Всё, что было во мне доброго, мягкого и человечного, вырвалось плачем и криком из моей глотки и умерло в тот чёрный час, когда я сидел над телом своего брата Эда, положив его голову себе на колени, в то время как мои руки и одежда пропитывались его кровью. Смерть прокралась в мою душу, разрушая и губя её — а это куда хуже, чем гибель бренного тела моего брата.
Никто не проронил ни слова, никто не протянул мне руки. Наконец, надо мной склонился врач:
— Эл, дай-ка мне… посторонись…
При этих словах салун вдруг наполнился жужжанием голосов. Все сгрудились вокруг, и на меня, как неостановимый камнепад, обрушился поток их слов:
