Черт бы его побрал. Этот план, разработанный им самим и одобренный Мидлтоном, казался необходимым злом, но он не подумал, чего он будет стоить его близким. Не подумал ни о чем другом, что непосредственно не касалось выполнения задания. Но теперь видел, чего это стоило его семье. И цена эта воистину была ужасна. Его родители, которые всего несколько дней назад с такой радостью отпраздновали его свадьбу, выглядели теперь неестественно хрупкими, состарившимися от горя.
Только бы они потом его поняли и простили.
Но больше всего его волновала Лиззи. Он ожидал, что она воспримет событие со свойственной ей самоуверенностью и будет наблюдать за всем с беспристрастным любопытством.
Но любопытства в ней он не увидел. Она выглядела совершенно потерянной.
Без шляпки, с распущенными по ветру, позолоченными солнцем волосами, она стояла там одна, в то время как другие скорбящие, в том числе и ее родители, позволили, чтобы их увели с ветра прочь от коричневого холмика земли, выросшего на погосте. Но Лиззи осталась. И стояла в неподвижности, в то время как ветер трепал ее юбки.
Она выглядела тонкой, хрупкой статуэткой, и черный цвет ее одежды лишь оттенял изысканную фарфоровую прозрачность кожи и ярко-рыжий цвет непокрытых, распущенных волос. Но ее лицо оставалось бесстрастным, скованное чудовищным напряжением, как будто она боялась рассыпаться на кусочки, если пошевельнется. Миссис Таппер маячила за ее спиной. Лиззи держалась прямо, как будто у нее спина не гнулась.
Наблюдать за ней ему было нестерпимо больно. Боль тугим обручем перепоясала его грудь. Было невыносимо видеть, как ее снедает горе. Горе, намеренно причиненное им самим. И это потрясало. Он никогда не думал, что все так будет. Считал это невозможным. Ведь Лиззи была неприступной и непробиваемой.
Он не предполагал, что это так глубоко на нее подействует.
Что он, спрашивается, наделал?
Сухая, жгучая боль прожигала ему горло. Но подзорную трубу он не убрал. Использовав Лиззи столь безжалостно, он должен был оказать ей хотя бы это уважение.
