Думаю, потому, что я вас завела, и вы поняли, что разговор с психоаналитиком о сокровенном может доставлять удовольствие. Сомневаюсь, что у вас много возможностей свободно говорить об этом — только с тем другом, и все. Мы пока особенно не продвинулись, потому что вы не были честны, но, должна сказать, вы меня страшно заинтересовали.
Да что вы? Я думал, я самый заурядный человек.
Это также может быть интересно само по себе. А Джон верно говорит, что у вас с Шарлоттой больше нет родных?
Именно так. Мэри с детства сирота. Тети, которая ее вырастила, уже нет. Мой отец умер, когда мне было сорок с небольшим, мать — и того раньше. У каждого из них есть двоюродные братья и сестры и, пожалуй, какие-то дядья, но мои с ними не дружили. И не поддерживали связь. Не припомню, чтобы на похороны отца приезжал кто-то из родни. С другой стороны, в большой розовой вилле в Уэст-Палм-Бич живет моя мачеха, которая вполне здорова и благополучна и, по ее собственным словам, едва ли не моложе меня!
Джон никогда о ней не говорил, и Шарлотта тоже.
Ну а чего ради им это делать? Шарлотта своего деда не помнит, а с Бонни — так зовут мачеху — я общаюсь от случая к случаю. Вот когда умер отец, я приезжал забрать одежду, которую он мне оставил, да еще она мне вручила набор каких-то его вещей, видимо, тех, что ей не нравились, нашла способ отделаться; я не стал об этом задумываться. Мы одно время переписывались — по письму раз в год, под Рождество.
Шмидт замолчал и отнял руку. Дорогая Рената, предложите мне еще капельку виски. Я не против рассказать вам эту историю: это все было уже так давно.
Налейте сами. Я так расслабилась.
Ага. Ну так вот. Отец, понимаете, лишил меня наследства — он все оставил Бонни, включая мебель, которая принадлежала нашей семье много лет. Бонни не та тема, которую я стал бы обсуждать с Джоном. Да и с Шарлоттой-то, наверное, никогда не обсуждал. Бонни принадлежит прошлой жизни, тому времени, когда я учился в университете, начинал практиковать. Все это осталось позади, когда я встретил Мэри.
Наверное, очень обидно, когда тебя лишают наследства!
И да, и нет. Кстати, подходящий предмет для нашего разговора — история семьи, наследство, скелеты в шкафу. Мы ведь должны обсуждать особенности моего детства. Мать у меня была ипохондрик, которому и в самом деле не повезло со здоровьем: время, свободное от приступов мигрени и радикулита, она проводила в больницах, где от нее отрезали один орган за другим: желчный пузырь, часть почки, щитовидную железу — все, что можно, — и наконец все женские принадлежности. Сильнее ипохондрии была в ней скупость. Мы жили в Гринич-Виллидж, всю работу по дому делали у нас ирландские служанки. И, поверите ли, мать, даже когда приходила в себя после операции, которая оказалась для нее последней, не разрешала отправлять служанок за покупками: боялась, как бы они не переплатили за яйца или за картошку, или за масло — такого она бы не пережила. Яйца она считала каждый день, чтобы убедиться, что девушки съедают не больше двух штук. Для такой скупости не было абсолютно никаких причин. Отец был главой небольшой и преуспевающей конторы, практиковал морское право. Фактически единственным ее собственником: партнеры там только звались партнерами, а на деле были просто наемными сотрудниками. Еще не ушли те дни, когда заниматься морским правом в Нью-Йорке было выгодно, так что мы жили в красивом доме на хорошей улице, но притом будто бы в диккенсовской нищете. Я ходил в иезуитскую школу на Парк-авеню, учеба там не стоила почти ничего, но образование давали основательное. Отец обедал в Городской ассоциации,
