Покопался в шкафчике на кухне, хоть бы сухарь завалялся! Вот что означает одному жить.
«Если б я ожениться захотел, кто за меня пойдет, красавчика писаного? А то попадется жадная, горластая... Нет, одному спокойней».
Позевывая, Кузя вышел во двор. И тут к нему Дурко бросился. Ни за что не пошел бы в магазин в такую рань, водкой еще не торгуют, так из-за Дурка надо. Помрет псина от голода!
На улице первое, что увидел,— это поставленные за ночь, что ли (вчера их не было!), три автомата с газированной водой. За свою жизнь Кузя ни разу не пил газировки, нормальные люди пьют водку, а не воду, за которую к тому ж надо платить.
Но автоматы — три голубых богатыря, стоящих плечом к плечу, манили его к себе. Кузя потряс карман, зазвенел мелочью, бросил в щелку три копейки, там что-то зашипело, фыркнуло, но вода не пошла. Тогда Кузя, оглянувшись, треснул кулаком по голубому боку автомата, и вода тут же полилась, наполнила стакан, прикрыла пенистой шапкой.
Напился, заглушил газировкой свою нерешительность, забежал на минуту в гастроном, купил ливерной колбасы для собаки, перебросил ее через свой забор: «Ешь, Дурко, и не гавкай!» — и отправился в общежитие.
Так тому и быть.
Кузя первый раз ехал в общежитие, к тому ж еще и трезвым. Несмело вошел в помещение, несмело двигался по длинному коридору, отыскивая тридцатую комнату: там жили, должны жить, Крохотуля и Сарычев. Дудкин шел и оглядывался, прислушивался, будто попал в чужой дом, в чужом городе. Из-за каждой двери просачивались звуки: бренчала гитара, слышался топот — танец, что ли, разучивают с присчетом, с прихлопом? В двадцать первой комнате кто-то бубнил:
— Предметам и явлениям материальной действительности присущи внутренние и внешние противоречия... Присущи противоречия... Предметам и явлениям...
Зубрилка!
За приоткрытой дверью другой комнаты, что рядом с медпунктом, какая-то девочка тараторила:
— Борьба вкусов, товарищи, идет вовсю. Но не все, к сожалению, видят прекрасное в простом...
Кузя покрутил головой, усмехнулся: «Вот они чем тут занимаются! С утра мозги засоряют...»
Мимо него пробежали девушки с ворохом цветастых одежек, оставили после себя запах духов.
Возле тридцатой комнаты Кузя остановился, сомнение охватило: Женька как-никак друг ему, правда, от этого друга в любую минуту можно оплеуху схлопотать, зато деньжат всегда перехватишь.
Может, вернуться, пока не поздно?
А что, если и Женька сюда привалил? Может, ночевал, такое с ним бывает. А тем более матери нету, некому поругать, побеспокоиться. Как она тогда... Присела на минуту, и... Жалко все ж человека... Там сок натек из свеклы, Кузя думал — кровь... До сих пор видится ему женская нога в красной луже...
