После частушки, в которой посмертно репрессировали самого Сталина, в худенькую барачную стену затарабанили разгневанные токарские кулаки.
— Что за дятлы деревянные гулянку портят? — взвился Семен Кузьмич; криво оскалил зубы, глаза гневно вспыхнули, нос заострил в сторону соседской стены.
— Это Панкрат Большевик, — усмехнулся Василий Филиппович, игру прекратил.
— Вострикова Ивана сын, — прибавила Валентина Семеновна. И пожалела.
— Вострикова сынок? — аж вскочил на цыпочки Семен Кузьмич. — Знать, такая же вошь поганая, как Ванька!
Оскорбления вылетели с еще большей громкостью, чем припевка.
Вскоре — топот каблуков в коридоре. В горницу ворвался Панкрат. Светлые волосы — в растрёп, глаза бегают ошалело, кулаки стиснуты, а речь плоха, из кривых ярых губ несвязно рвутся:
— Хулиганы! Уголовники! Навыпускали вас… Людям покою нету.
Семен Кузьмич, хоть и мелок по сравнению с гостем, отчаянно храбро подскочил к нему, полез на рожон:
— Ты что же, гнида красная, незваным в дом прешься?
Панкрат яростно заревел:
— Обзываться? Не дам! Статья есть! Опять посажу! За хулиганство упрячу!
— Вот выкусите, дятлы деревянные! — Сразу пара кукишей оказалась под самым носом Панкрата.
Панкрат замахнулся на старика, а Семен Кузьмич резко отпрыгнул и, глянув на стол, не найдя поблизости подходящего оружия, хвать вилку:
— Кровью умоешься, сука продажная!
Панкрат в ответ схватился за табуретку, но поднять, замахнуться не успел — тут запищала брошенная гармонь, Василий Филиппович кинулся вразрез склоке, отделил враждующие стороны. Валентина Семеновна уцепилась за панкратову табуретку.
— Хватит вам! — с обидой воскликнул Василий Филиппович. — Что же вы, мужики? Сколь можно? Русский на русского? Разве не наубивались? На войне немец бил, а здесь свой своего?
— Охлынь, Панкрат. Обида в отце сыграла… Посиди-ка десяток годов не за што не про што, — урезонивала Валентина Семеновна. — Но нечего прошлое ворошить. Лучше б смирились.
— Выпейте по чарке, мужики. Остыньте, — призвал хозяин.
Панкрат более не петушился, но сразу ушел, порывисто и непримиримо, бурчал себе в коридоре: «Сталина бы на них поднять! Совсем развинтились…»; застольничать с обидчиком и поднимать заздравную чарку, разумеется, отказался.
Семена Кузьмича, в свою очередь, корила дочь:
— Ты что ж, отец, неужель до поножовщины опустился?
— Дятлам деревянным глотку перегрызу! — взъедался непокорный Семен Кузьмич.
Пашка и Лешка, побледнелые, остро пережившие бузу, когда от стола пришлось отпрянуть в угол, перешептывались:
