Несколько лет назад, когда я сидел у кровати умирающего отца и думал, почему я вдруг вывалился в чужую жизнь, я ошибался — как раз тогда я попал именно в свою жизнь, а все, что было до этого, и немного позже, когда я считал, что влюблен в девушку с салатовыми глазами, — это все мне не принадлежало. У той кровати, глядя на высохшие щеки родителя, которые шуршали под пальцами, как пересохшая и пожелтевшая от времени газета, я почувствовал одиночество — то одиночество, когда ты один на один с целой Вселенной, без друзей, без близких, без союзников. Я, точно так же, как двадцать с лишним лет назад, снова висел на ржавом гвозде и обязан был с него сняться. И потом появился Мара, а с ним возможность создать свой собственный мир, и я снова услышал первородную формулу жизни: спасись!..
Мы не были с Марой друзьями, я отдавал себе в этом отчет. Наши отношения больше походили на синергию, как выразился бы он сам. Это было партнерство ради достижения общей цели. У Мары был ключ от дверей, а у меня — воля в эту дверь войти. Маре нужен был смысл существования, а мне — моя персональная вселенная. Мы были нужны друг другу, а потому шли одной дорогой. А это значило, что по достижении цели наши пути вполне могли разойтись.
Карандаш Мары все еще шуршал по бумаге, Кислый все так же постанывал во сне. Я был тут — в тесной коробке купе, наполненной спертым воздухом, в поезде, который тащил меня сквозь ночь куда-то к предгорью Тянь-Шаня, и все же я был уже где-то бесконечно далеко и… хотел уйти еще дальше.
В кипящем алхимическом вареве человеческих эмоций я чувствовал себя случайной флуктуацией, самостоятельной сущностью, абсолютно отличной от среды, меня породившей. Я исторгся из тела цивилизации, как исторгаются плазменные протуберанцы из недр Солнца, чтобы пребывать в свободном парении и бесстрастно наблюдать Человека со стороны. Одной ногой я уже переступил последний рубеж в запредельное и был готов шагнуть еще дальше. А Человек… Я видел его очень маленьким и потерянным. А цивилизация — у нее наступала осень.
У Белки были пушистые волосы цвета отполированной меди. Она перевязывала свой хвост синей шелковой лентой, стоило за нее потянуть — и непослушные пряди распускались огненным цветком. Ее волосы знали себе цену и радовались случаю покрасоваться перед восхищенными взорами мужчин и завистливыми — женщин. Солнце любило их, вплетало в них золотые нити и посыпало серебряной пудрой — этот факел был виден в толпе прохожих за два квартала. Белке никогда не удавалось подкрасться незамеченной. Но не только из-за пылающей гривы — я различал ее запах за несколько метров. Иногда от нее пахло фиалками, иногда парным молоком или хвоей, но в основном душистым сеном — это был ее запах. Я говорил «привет, Бельчонок» за секунду до того, как она клала мне на глаза свои маленькие теплые ладошки, наэлектризованные первозданным женским колдовством. Токи проникали сквозь мои веки и по зрительным нервам уносились в мозг; я видел себя ее руками — она чуяла силу и тайну, и еще ей было капельку страшно. Я говорил: «Соскучилась?» — и она прижималась ко мне всем телом, в ее запахе чувствовался мед и горячее молоко. Ее ладони скользили по моей груди, они искали сердце, чтобы на языке жестов и прикосновений — языке, который куда древнее речи, сказать: «Здравствуй». Я поворачивался, медленно склонялся к ее губам, опускал ладони с плеч на бедра, ее черты замирали, губы наливались гранатовым сиропом, она тянулась навстречу и начинала пахнуть сосновой смолой… Я говорил: «Мне пора», — чмокал Белку в кончик носа, аккуратно отстранялся, выходил в коридор, и меня догоняли ее «Ты надолго?» и едва уловимый запах фиалок. Запахи были ее макияжем, и никто в целом мире, и даже она сама, не знали, что они значат. Знал только я. Но и я не знал всего. Молодость беззаботна, она не склонна к анализу психики близкого человека. Тогда я еще не догадывался, что запах фиалок — это запах страха.
