Был разгар лета, на даче жили отдыхающие, и проблема охраны, в общем, не стояла. Андрюшка был мелкокучерявым, белозубым, вечно улыбающимся чистюлей, совершенно лишенным даже малых внешних признаков деградации. И меня это устраивало.
Он, на самом-то деле, нужен мне был на осень. Когда дачники съезжали, а лихие парубки из соседней деревни начинали любимое народное дело — безнаказанно грабить дачи. Брали все, что хозяева не вывозили в город или не закапывали в огородных схронах, включая все железные изделия до крыш, сдававшиеся в металлолом. С главными махновцами, своими ровесниками, Андрюшка скоро подружился и даже нашел себе среди них девушку, которая по своим морально-техническим характеристикам парубкам давно уже была в обузу.
Договорный кошт по соглашению сторон состоял из зарплаты в размере официального прожиточного минимума, которая, за исключением небольших сумм на конфеты и одеколон, хранилась у меня до накопления «золотой тысячи», одежды и обувки добротного сэконд-хэнда, проживания в отдельном отапливаемом дровами домике при даче, калорийного питания из общего котла и непрерывного просмотра телевизора, единственного источника Андрюшкиной культуры и информации. Так что его трудовая и личная жизнь били ключами. Но, как выяснилось, не только ключами, но и отмычками.
Андрюшка начисто был лишен самостоятельности, он жил чужими командами, просьбами, советами и никогда со всем этим воздействием не спорил. Почему? Да потому что так жили все: в родной забытой и забитой марийской деревне, в «дедовской» советской армии, в придачном спившемся поселке, да и на «барской», по Андрюшкиным понятиям, даче, где все, что делал Андрюшка, кроме рыбалки, он выполнял только по моим распоряжениям. Я был для него обычным и очередным отцом-командиром, только богаче, добрее и веселее забайкальских!
Трясина дачных грабежей, при железном условии — хозяина не трогать, затянула сторожа-балду. Естественность процесса была вульгарной.
— Все побежали, и я побежал, все крышу снимали, я крышу снимал, все пировали, и я пировал. Только вина я, дядя Вова, почти не пил! У меня от него голова болеет, — объяснял мне на очной ставке подсудимый Мизюрев.
— А как баня-то моя сгорела, Андрей, ты знаешь? — спрашивал я. И тут я выслушал историю удивительного пожара.
Моя бревенчатая банька стояла на столбах у берега, в воде, и летом любители мокрого пара ныряли из нее голышом прямо в Волгу, а зимой — в прорубь перед баней. Лепота, да и только! Топилась банька дровами до ста двадцати градусов. Но за топкой надо было следить, и все парильщики знали, как. Главным противопожарным мероприятием было не уходить домой, пока не погаснет печка, и все. Так она прожила лет шесть. Когда она загорелась, мне в город позвонили соседи. Вызвали пожарных. Они тушили не саму баню, а вокруг нее, чтобы от мощного очага не загорелись другие постройки. Кто парился в бане, точнее, кто ее топил и поджег, мне поведал кто-то из соседей, но я не поверил. Ненадежный подвыпивший свидетель утверждал, что парился в баньке Андрюшка, о котором наверняка было известно, что пребывает сторож под стражей в следственном изоляторе по делу о дачных налетах.
