Риссо согласился и ночью, лежа до рассвета без сна, разглядывая отблеск уличного фонаря на потолке, понял, что его второе несчастье, месть, легче первого — предательства, но выносить его гораздо мучительнее. У него было ощущение, что все его большое тело похоже на нерв, открытый разлитой в воздухе боли, от которой негде укрыться и нет облегчения.
Четвертую фотографию из тех, что были посланы не ему, в следующий четверг швырнула на стол бабушка его дочери, когда девочка уже отправилась спать. Внутри конверта снова оказалась фотография. На продолговатый конверт, который упал между сифоном и сахарницей, легла тень от бутылки; адрес был написан веселыми голубыми буквами.
— Как ты понимаешь, после этого… — задыхаясь, проговорила бабушка. Она помешивала кофе, глядя Риссо в лицо, словно пыталась прочитать на нем, в чем же причины всеобщей развращенности, найти ответ на вопрос о смерти своей дочери, объяснение тому, что она только подозревала, не имея мужества поверить до конца. — Как ты понимаешь… — повторила она с яростью, смешной из-за ее дрожащего старческого голоса.
Она не знала, что именно необходимо понять, и Риссо, несмотря на все свои усилия, тоже этого не понимал, глядя на лежащий прямо перед ним конверт.
Ночь была душной, и проникающая через открытые городские окна млечная тайна неба смешивалась с тайнами жизни людей, с их трудами и привычками. Ворочаясь на кровати, Риссо подумал, что начинает понимать, что понимание совершается внутри его без участия воли и ума — так сами по себе приходят болезнь или хорошее самочувствие. Понимание начинало пронизывать все существо Риссо — от кончиков пальцев на ногах до слез, которые стекали по щекам и шее. В нем совершалось понимание, и Риссо не хотел знать, что именно он понимает, пока он вспоминал или пока видел свои слезы и свое недвижное безучастное тело на кровати, облака за окном, картины былого и будущего. Он видел смерть и приятие смерти, горделивое пренебрежение правилами, которые договорились чтить все люди, подлинное откровение свободы. Не отрывая взгляда от белеющего прямоугольника окна, медленно и тщательно, методично и бесшумно, Риссо разорвал фотографию на мелкие клочки, держа ее перед собой. Потом он почувствовал дуновение нового воздуха — кажется, таким Риссо дышал в детстве, — воздуха, который наполнял комнату и с неловкой медлительностью распространялся по улицам, захватывал врасплох здания, чтобы встретить и защитить его утром — завтра и всегда.
