Когда я снова встретился с ним, когда между нами завязалась эта неожиданная дружба, которая, надеюсь, теперь уже не прервется, я оставил мысль о каком бы то ни было нападении. Я твердо решил, что никогда не заговорю с ним ни об Инес, ни о прошлом и молча сохраню все живым в глубине души. Так я и поступал, почти каждый вечер проводя с Роберто и знакомыми завсегдатаями кафе. Моя ненависть не остынет, не ослабеет, пока я смогу видеть и слушать Роберто; никто не знает о моем отмщении, но, ярясь и наслаждаясь, я воздаю его изо дня в день. Я разговариваю с Роберто, курю, пью кофе. И все время думаю о Бобе, о его чистоте, его вере, о былых его дерзких замыслах. Думаю о Бобе, который любил музыку; о Бобе, который мечтал облагородить человеческую жизнь, построив для миллионов жителей город ослепительной красоты на речном побережье; о Бобе, который никогда не мог солгать; о Бобе, который провозглашал борьбу молодых против стариков; о Бобе — владыке будущего и мира. Я обдумывал все это подробно, неторопливо, сидя напротив человека с грязными от табака пальцами, по имени Роберто, который ведет жалкую жизнь, работая в какой-то вонючей конторе, женат на толстомясой бабе и говорит о ней «моя сеньора»; человека, который проводит долгие воскресные вечера, развалившись в креслах кафе, изучая газеты и играя по телефону на бегах.
Ни одну женщину никто не любил с такой силой, как любил я его падение, его бесповоротный уход в грязную трясину жизни. Никакие восторги любви не могут сравниться с моим восторгом перед его мимолетными порывами, беспочвенными проектами, которые порой нашептывал ему далекий неузнаваемый Боб: по ним можно было точно измерить, до какой глубины скатился он навсегда.
Не знаю, приветствовал ли я когда-нибудь в прошлом Инес с такой радостью и любовью, с какой приветствую теперь каждый день Боба в мрачном зловонном мире взрослых. Добро пожаловать! Он здесь еще недавний пришелец и порой страдает приступами ностальгии. Мне случается видеть, как он льет пьяные слезы и, ругая себя, дает клятвы любой ценой вернуться к тем дням, когда он был Бобом. Могу заверить, что в подобные минуты мое сердце заливают волны любви, и оно становится подобно отзывчивому нежному сердцу матери. В глубине души я знаю, что никогда он не уйдет, потому что идти ему некуда; но я проявляю деликатность и терпение, я стараюсь поддержать его. Вместо горсти родной земли, или фотографий улиц и памятников, или песен, которые привозят с собой иммигранты, я дарю ему гордые замыслы, надежды, грядущие дни, овеянные дыханием и светом страны молодости, которую он недавно покинул. И он принимает все; вначале возражает — лишь затем, чтобы я повторил свои посулы, — но в конце концов говорит «да» и улыбается, веря, что настанет день, и он вернется в мир юного Боба, а сам увязает в трясине своих тридцати лет, барахтаясь без усилия и досады среди трупов былых честолюбивых стремлений, среди изувеченных грез, бездумно растоптанных тысячами чужих ног.
