Что общего между этими вспышками насилия и тем фактом, что мы живем в “обществе риска” и вынуждены постоянно делать выбор? Все: эти “бесполезные” и “избыточные” вспышки насилия, выражающие лишь чистую и открытую (“несублимированную”) ненависть к Другому являются обратной стороной “рефлексивизации” нашей повседневной жизни. Это особенно заметно в судьбе психоаналитической интерпретации. Сегодня образования бессознательного (от сновидений до истерических симптомов) явно утратили свою невинность и стали полностью рефлексивными: “свободные ассоциации” обычного образованного пациента состоят из попыток дать психоаналитическое объяснение своих расстройств, так что вполне можно говорить о том, что мы имеем дело не только с юнгианскими, кляйнианскими, лаканиански-ми... интерпретациями симптомов, но и с самими симптомами, которые являются юнгианскими, кляйнианскими, лаканианскими.., то есть существование которых предполагает связь с определенной психоаналитической теорией. К сожалению, результат этой глобальной рефлексивизации интерпретации (все становится интерпретацией, бессознательное интерпретирует само себя) заключается в том, что интерпретация самого аналитика утрачивает свою пер-формативную “символическую действенность” и оставляет симптом нетронутым в непосредственности его идиотического jouissance. Происходящее в психоаналитическом лечении строго соответствует рассмотренному ответу бритоголового неонациста, когда единство практики и соответствующей идеологической легитимации распадается на грубое насилие и его бессильную безрезультатную интерпретацию.
Повторное появление грубого Реального из “иррационального” насилия, непроницаемого и нечувствительного к рефлексивной интерпретации, — это необходимая изнанка унифицированной рефлексивности, провозглашенной теоретиками “общества риска”. Поэтому чем больше сегодняшняя социальная теория говорит о конце Природы и / или Традиции и появлении “общества риска”, тем сильнее неявные отсылки к “природе” пронизывают наш повседневный дискурс: даже когда речь не идет о “конце истории”, мы повторяем то же послание, говоря о наступлении постполитического порядка, когда единственными легитимными конфликтами оказываются этнические/культурные конфликты.
Сегодня из словаря критического и политического дискурса исчез термин “рабочий” — на смену ему пришли “иммигранты” (“рабочие-иммигранты”): алжирцы во Франции, турки в Германии, мексиканцы в США. Таким образом, классовая проблематика эксплуатации рабочих превращается в муль-тикультуралистскую проблематику “нетерпимости к Другому” и так далее, а чрезмерная забота мультикультуралистских либералов о защите этнических прав иммигрантов явно обусловлена “вытесненным” классовым измерением. Хотя тезис Фрэнсиса Фукуямы о “конце истории” быстро приобрел дурную славу, мы по-прежнему молчаливо предполагаем, что либерально-демократический капиталистический глобальный порядок представляет собой некий наконец-то найденный “естественный” социальный режим, мы по-прежнему считаем конфликты в странах “третьего мира” разновидностью стихийных бедствий, вспышками квазиприродных насильственных страстей или конфликтами, основанными на фанатической идентификации с этническими истоками — и разве слово “этнический” не означает здесь природу?
