Обыскали все комнаты, загон, где стоит буйволица, заглянули в печь, разгребли золу, разворошили сложенные кучкой лепешки овечьего помета. Взяли Занати. К этому времени как раз подоспел хаджи Хабатулла аль-Миниси. Вошел, поздоровался:
— Добро пожаловать.
Вытащил пачку сигарет. Бросил на Абд ас-Саттара многозначительный взгляд.
— Мы рады гостям, господин маамур.
Даже Абд ас-Саттару досталась сигарета. Но он курить не стал, отдал сигарету одному из караульщиков.
— Ничего, хаджи, это так, формальность.
Ситтухум закрывает дверь на щеколду и на ключ.
Дверь скрипит, словно возвещая конец. Конец всему. На хуторе двери домов закрывают лишь на ночь. Весь день и вечер они остаются открытыми настежь. Приходящий не стучится. Останавливается на пороге, откашливается, звучным голосом произносит «бисмилла»[26]. Хозяин изнутри откликается: «Пожалуйста, входи».
Они идут назад узкими улочками. На земле лежат пятна лунного света. Абд ас-Саттару кажется, что лунный лик затуманился, потемнел от печали. Садятся в «форд». Прощаясь, хаджи аль-Миниси сильно надавливает на плечо Абд ас-Саттара. Абд ас-Саттар понимает, что хочет сказать ему хаджи. Машина трогается.
— До свидания, Абд ас-Саттар.
Руки машут вслед.
— До свидания, Ситтухум.
В глазах слезы.
— До свидания, Занати.
Тоской сжимаются сердца.
— Возвращайтесь благополучно.
Горечью полны души.
Абд ас-Саттар не отрываясь смотрит на поднятые прощально руки — они напоминают ему надгробные столбы, — пока провожающие не скрываются за облаком пыли. Вспоминает, что отдал винтовку хаджи аль-Миниси. Ему жаль винтовку. Но патроны-то остались в кармане. Это успокаивает, утешает как свидетельство славного прошлого. Взглядывает на Ситтухум и Занати, сидящих напротив и вдруг замечает, как постарела жена, сколько морщин на ее лице. Он пытается отыскать в нем следы былой красоты, но видит лишь горькие складки, страх перед неизвестностью, скорбь по прошедшему.
Бывало, поздней ночью, когда весь хутор спал, окутанный тишиной и мраком, после того, как пролетит полуночный самолет, как Абуль Фатух закроет свою лавку и загасит фонарь, Абд ас-Саттар неслышным шагом возвращался в свой дом, три раза тихонько стучал в дверь. Ситтухум не спрашивала, кто, знала — это он, ждала его, охваченная горячим, безудержным желанием. Открывала дверь, брала его за руку, вела за собой. Он осторожно клал винтовку на циновку, ложился, привлекал ее к себе. Ощущал под шершавыми ладонями нежное, мягкое, теплое тело. Вдыхал ее запах, привычный и любимый. Крепко прижимал ее к себе. Осторожней, Саттура. Шепот, тихий смех. Мне некогда, молодуха, хутор без присмотра. Надо идти, не дай бог, что случится. Хорошо с тобой, Ситтухум. Ты единственная, что есть истинного, настоящего посреди всей этой лжи. Одна удивительная и необыкновенная посреди привычного, обыденного. Волосы растрепались по плечам и спине. Тело белое, гладкое. Он перебирает рукой пряди черных волос, гладит голую спину с вдавлинками от циновки. Нехотя встает, одевается, подбирает с полу винтовку и идет обходить свои владения: поля, дом хаджи аль-Миниси, скотный двор, отдаленные сакии, амбары для зерна. Все спит под ночными звездами, убаюканное ветерком. Эти часы — лучшие в жизни Абд ас-Саттара.
