Я достал из кармана газету, но не успел и развернуть ее, как появилась официантка. Длинная робкая девочка, которой прежде я не замечал, — должно быть, новенькая.
Она собрала со стола медяки, прилежно записала мой заказ — кофейник кофе и сто пятьдесят рома, — изобразила улыбку (ей, видимо, сказали, что так надо) и скрылась за шторой.
Зеркало мне мешало. Когда мужчине набегает пятьдесят, в зеркалах радости мало. Я спрятался за газетой и попытался читать. Где-то произошло наводнение, одна англичанка родила пятерых близнецов, а правительства Пакистана и Индии послали одно другому решительные и чуть ли не дословно совпадающие предупреждения. Но мне-то было что?
Я получил свой кофе и ром. Пожиратель виноградного пирожного кинул испуганный взгляд на графин, ухмыльнулся и, как мне показалось, возобновил церемонию поглощения с еще большим достоинством. Вот чудак! Пусть лучше полюбуется на меня, когда я запью всерьез!
Не сегодня, конечно. Только не сегодня.
Я повернул стул чуть боком, чтобы в просвете гардин видеть кусочек улицы. Черный угол банка грозно врезался в туманный пар, как кос океанского парохода: еще мгновение — и он раздавит наш утлый приют утех.
Я снова взялся за газету и начал смотреть, что — в кино. Не пойти ли? Вдруг да сумею попасть на последний сеанс. В кино хорошо: сидишь, живешь чужой жизнью, чужими чувствами, и, что странно, они кажутся тебе куда существеннее собственных. А кроме того, приятно сознавать, что вокруг — тоже люди, что весь этот темный зал, пахнущий мокрой одеждой, думает и чувствует так же или почти так же, как ты. В самом деле, не пойти ли?.. Но при всем при том кино — лишь временное средство, таблетка, действующая лишь в темноте: от света до света. А на лестнице тебя опять настигает действительность, и тем беспощадней, чем лучше был фильм. Мы снова в самих себе и сами с собой. Нам даже чуточку стыдно, что на какое-то время стали так одинаковы, и теперь мы избегаем встречаться взглядом. На вечерней улице единодушная людская гроздь распадается на ягоды, и все разбредаются кто куда, чтобы через десять минут ссориться в очередях на такси и автобус. И так всегда, во всяком случае — у меня.
— Я вижу, вы тоже следите за этими прогнозами погоды, — сказал мой сосед, отправляя в рот последний кусочек пирожного. — А хотите знать, что говаривал про это мой отец? Послушайте: «Людское сердце и ветры земные — нам не дано понять…»
Старик рассмеялся сипящим смехом, подмигнул, достал из кармана большой платок в синюю клетку и тщательно обтер рот. Ужасно он был победоносный. У меня почему-то не было своего мнения ни о людском сердце, ни о земных ветрах, но он, кажется, и не ждал ответа,
