Но в то же время у меня хватило ума заметить, что во мне пробудилось то, что церковники очень рекомендуют людям — так называемое смирение. Моя гордыня была сломлена. И о Боге я думал более растроганно, чем обыкновенно. И гораздо смиреннее. Так что, исходя из этого аспекта или угла зрения, кажется, что выпивка ("бухач", как иногда говорят молодые) грех в какой-то мере положительный. Спесивцам надо бы почаще напиваться до положения риз — тогда они непременно, — может, даже со слезами на глазах, — давали бы себе обещания впредь быть более безупречными. Смерть от водки — это не мученическая смерть, но она все-таки ненамного легче.
ALEA IACTA EST — ЖРЕБИЙ БРОШЕН
Утверждают, что собака возвращается на то место, где ее вырвало.
Странное дело, как только ингерманландка Лиза со своим усачом пропала с нашего двора, я обнаружил себя почему-то на чердаке, с которым меня отныне связывали прямо-таки мерзкие воспоминания. Но я был там. Вдохнул горьковато-сладкий аромат сушившихся табачных листьев и присел на страшно старый расшатанный стул, из прогнившей обшивки которого в мои голые ляжки воткнулись острые конские волосы. Гораздо более приятного кривоногого дивана с поблекшей обшивкой (в наши дни этот стиль называют крестьянский модерн) я все же избегал: ведь там валялась эта…
А вообще-то одному тут было уютно, как и в прежние времена.
На земляном полу лежали заржавевшие инструменты, иссиня-серебристые радиолампы минувших времен, старый сепаратор, телефон с деревянной коробкой и ручкой, целая груда больших запыленных стеклянных аккумуляторов, которые в позапрошлом веке — подумать только! тогда еще писали 189… — питали своим током радио с наушниками, сделанное дедом.
В детстве наш чердак делился для меня на две разные зоны — безопасную и жутковатую. Полутемный дальний угол представлял собой участок, из-за которого в вечерних сумерках я избегал появляться на чердаке: через стропилину была переброшена старая пропыленная и высохшая до хруста лошадиная шкура; особенно страшным был длинный черный хвост, но отвращение вызывали и окруженные шишками дыры там и сям; спросив о них у бабушки, я узнал, что "это, видно, те места, куда эти самые оводы когда-то отложили свои яйца; из яиц же вылупляются личинки, они-то и проели дыры в лошадиной шкуре". Теперь мне стало ясно, отчего животные бегают от оводов, иной раз прямо дичают: видимо, знают, какие муки им грозят — черви будут пожирать живое мясо. Из-за этой вот шкуры я маленьким мальчиком и не решался забираться на чердак. Но здесь было и несколько бокастых одежных сундуков — молчаливых и таинственных. Их я тоже в детстве боялся, потому что мне рассказывали, будто где-то на соседнем хуторе когда-то давно один маленький мальчик забрался в сундук, а потом крышка захлопнулась, да еще и замок закрылся. Мальчика потом нашли задохнувшимся… Такая вещь вполне могла случиться, но мне ее рассказали, как водится, для того, чтобы я попусту не рылся в сундуках. Да и не смел я поднимать тяжелые, скрипучие крышки — вдруг да под ними какой-нибудь скелет.
