Цзяо Дай выругался.
— Да ведь это гробы! — пробормотал он.
— Ради них мы сюда и пришли, — откликнулся судья Ди.
Он вынул из рукава свечу и, попросив у Ма Жуна трут с огнивом, зажег ее. Затем, согнувшись в три погибели, судья двинулся вдоль гробов, разбирая надписи на бумажных ярлыках, приклеенных к их торцам. Возле четвертого остановился, разогнулся и постучал по крышке.
— Прихвачена гвоздями, — шепнул он. — Снимайте.
Помощники, поддев ножами крышку, приподняли ее. Судья с нетерпеньем ждал. Вот они сняли ее и уложили на пол. Из темного ящика ударил тошнотворный запах. Ма Жун с Цзяо Даем, отплевываясь, отпрянули.
Судья Ди, прикрыв нос шейным платком, поднял свечу и вгляделся в лицо мертвеца. Ма Жун с Цзяо Даем, в которых любопытство пересилило страх, смотрели из-за его плеча. У судьи не осталось сомнений: в гробу лежал тот самый человек, которого он встретил в коридоре — то же несколько надменное лицо, те же тонкие прямые брови, правильный нос и на левой щеке такое же большое родимое пятно. Единственные различия — трупные синие пятна, обезобразившие впалые щеки, да запавшие закрытые глаза. Судья почувствовал отвратительную пустоту в желудке. Сходство было абсолютным, и никаких фокусов: в пустом доме он видел привидение.
Он отступил на шаг и подал знак помощникам закрыть крышку. Затем погасил свечу.
— Не стоит нам возвращаться той же дорогой, какой пришли, — сказал он сухо. — Пройдем вдоль внешней стены и переберемся через нее ближе к воротам храма, где-нибудь возле сторожки. Худо то, что нас могут заметить, но в лесу нас ждет куда худшее!
Помощники согласно хмыкнули.
Они обогнули храм, прячась в тени, отбрасываемой стеной, и увидели впереди привратную сторожку. Затем перелезли через стену и продолжили путь вдоль нее по краю леса. Никого не было видно. Перебежав дорогу, они оказались в прибрежных зарослях.
Старшина Хун лежал в лодке и крепко спал. Судья Ди разбудил его, затем вместе с Ма Жуном и Цзяо Даем спустил суденышко на воду.
Ма Жун взялся было за весло, но вдруг застыл. Пронзительный голос разнесся над темными водами. Он пел фальцетом: «О луна, о луна среброликая…»
Маленький челнок скользил к проему в городской стене. Певец сидел на носу, плавно помавая руками в такт своей песне.
— Ага, — прорычал Ма Жун, — это наш пьяный поэт, По Кай, наконец-то собрался домой! Переждем, уступим ему дорогу.
Когда певец заголосил вновь, Ма Жун мрачно добавил:
— Я-то думал, что ужасней этого ничего на свете нет. Но, уж поверьте мне, после того воя, что мы слышали в лесу, этот мне даже нравится!
