— Тоже, — сказал Паша. — Критик... — И, чтобы Матюшенко не сбежал, придержал его за руку. — Слышали? — шепнул. — Основные события впереди...
А Матюшенко и не думал бежать — надел пиджак, поправил галстук, взял в руки портфель. А что, подумал, явиться в родное село писателем — в этом что-то есть. И проворно полез в машину.
— Вы ж, глядите, меня не выдавайте, — тихо сказал Васе. А Чумаку, когда машина тронулась, сказал: — Поднимите, пожалуйста, стекло, а то меня продует.
— Так задохнемся ж! — выпучил тот глаза.
— Ничего, поднимите.
Чумак быстро завертел ручку.
А дальше все пошло как по маслу. Писателей встречало все совхозное начальство, часа два возили в легковой машине по полям, по фермам, все показывали. Писатели, как водится, записывали, что им говорили, и сами задавали вопросы. На птицеферме и Матюшенко, выбрав момент, спросил: а правда ли, говорят, что куры могут нестись без петухов, или это брешут? Ему сказали: правда, петухи нужны для воспроизведения потомства, а для получения пищевых яиц кур можно держать без петухов, яйценоскость при этом не снижается, а затраты кормов сокращаются.
— Ясно, — сказал Матюшенко, хотя ему так ничего и не стало ясно.
Потом в клубе собрался народ и писателей посади ли в президиум, на сцену. Матюшенко сидел между Васей и Пашей, одолжив у Паши автоматическую ручку, и, пока ораторы говорили, делал вид, что записывает какие-то свои мысли. Морщил лоб, хмурился и поглядывал на выступавших так, словно они все время говорили не то, что нужно. Когда все дружно хлопали, он не хлопал, а озабоченно спрашивал у соседей фамилию выступавшего. Все решили, что он-то и есть среди гостей самый главный.
Под конец он так освоился со своей ролью, что ему тоже захотелось выступить, рассказать вслед за Пашей и Васей о задачах советской литературы на данном этапе, а потом сказать просто: «Дорогие товарищи, неужели меня так никто и не узнает — я ведь ваш, жабуневский, я тут когда-то коров пас, бегал на ставок, отсюда на войну ушел в сорок третьем. Это ничего, что я писатель...» Дальше бы он сказал, что остался таким же простым и доступным человеком. А в доказательство что-нибудь спел бы — «Тополю», «Реве та стогне» или «Где ж ты, хмелю, зиму зимовал...».
И так ему хорошо от этих мыслей стало, что он забыл хмуриться, а сидел, глядя со сцены на земляков, и улыбался. Кое-где в зале люди стали наклоняться друг к другу и показывать в его сторону пальцем, узнали. В зале поднялся даже небольшой шум.
