— Он, видать, вас увидел, Мария Феофиловна, и куда-то спрятался. А теперь боится выходить.
Матюшенко сам слазил на голубятню, а потом — в погреб. Постоял там над бочкой с вином. Зачем-то тихо позвал: «Серега...»
Серега исчез.
И только через две недели милиция отыскала его в Ростове, у тетки, родной материной сестры, — он прятался там от своей Марии. Он, значит, что сделал: вылез с вином из погреба, глядь, а жинка стоит с лопатой возле курятника. Напугался и кинулся бежать. Выбежал на железную дорогу, на сортировочной забрался в пустой вагон и шесть дней потом добирался до Ростова. Хорошо еще, в кармане были деньги, что ему за вино дали, а то бы с голоду помер человек...
Когда, рассказывая эту историю где-нибудь в холодке за цехом, в обеденный перерыв, лежа на боку в окружении многочисленных слушателей, Матюшенко доходил до этого места, все головы поворачивались к скромно сидевшему чуть в стороне Сереге. Тот с интересом прислушивался к рассказу, словно речь шла не о нем, а о ком-то постороннем, чистил сваренные вкрутую яйца и одно за другим отправлял их в рот.
— Или это правда, Серега? — недоумевал кто-нибудь из женщин, впервые слышавших эту байку. — Как же ты в Ростов уехал — а на работу?
— А вы больше слушайте его, — отвечал с полным ртом Серега. — Он вам наговорит. Брехун чертов.
— Я? Брехун? — приподнимался с земли Матюшенко. — А может, скажешь еще, что мы у тебя в курятнике не, выпивали?
— Выпивали. Ну и что ж с того? А только никаких денег за вино я с вас не брал, пусть кто угодно скажет. И пили мы не «лидию», а «ркацители», кисляк. Вот трепло.
— Ну, может, и «ркацители», — соглашался Матюшенко. — Тогда я, видать, забыл что-то — старый уже.
И, ущипнув какую-нибудь крановщицу или учетчицу потолще, сладко потягивался: сейчас бы поспать минут так шестьсот...
— А все-таки, Серега, где ж ты тогда был? До сих пор не понимаю. Есть у меня, правда, одна мысль... Соседка у тебя, кажись, не замужем? Но я молчу! Молчу, Серега. Слово даю — молчу. Потому как если это узнает Мария...
— Брехун чертов, — ворчал Серега, опасливо косясь по сторонам. — Ты лучше про свою жинку расскажи, как она тебя от ревматизма лечила. Расскажи, расскажи.
— О, это тоже красивая история, — укладываясь, чтобы все-таки минутку вздремнуть, кивал слушателям Матюшенко. — Было дело. Но это я в другой раз расскажу, поспать надо.
И через минуту уже храпел.
И все тоже укладывались вслед за ним прямо на земле, нагретой горячим летним солнцем, прикрыв голову кто чем: рукой, газетой, пропотевшей рубахой или майкой, и затихали. Веял ласковый упругий ветерок. Припекало. До конца перерыва оставалось пять-шесть минут.
