Как-то в начале лета Пискун приказал овцам следовать за собой и увел их к дальней окраине Фермы на пустырь, поросший молодыми ивами. Овцы провели там целый день, пощипывая листья под присмотром Пискуна. Вечером он вернулся в жилой дом один, а овцам велел остаться на пустыре, где, по его словам, спать в теплую погоду полезнее, чем в стойле. Это продолжалось изо дня в день целую неделю, причем ни одно животное, кроме Пискуна, всё это время с овцами не общалось. А Пискун был с ними с утра до вечера. На Ферме он говорил, что обучает овец новой песне, а для этого, мол, нужна полная сосредоточенность.
Это произошло сразу после того, как овцы вернулись на Ферму. Был мягкий летний вечер. Животные кончили работу и шли домой, как вдруг со двора послышалось прерывающееся от ужаса ржание лошади. Животные в испуге замерли. Это был голос Люцерны. Она заржала снова, и животные галопом кинулись во двор. А затем они увидели то, что было причиной ужаса Люцерны.
По двору шла свинья — шла на задних ногах.
Это был Пискун. Немного неловко, словно ему было не совсем прилично нести своё тучное тело в таком положении, но, хорошо сохраняя равновесие, Пискун медленно шел через двор. А в следующую минуту из дверей дома в затылок друг другу вышли длинной вереницей все остальные свиньи; и все они шли на задних ногах. Некоторые держались лучше, некоторые хуже, одна или две даже слегка покачивались, но все успешно завершили круг по двору. И, наконец, под громовой лай собак и пронзительный вопль петуха, явился сам Наполеон, величественно выпрямившийся, свысока озиравший все вокруг — в том числе и собак, жавшихся к его ногам.
В правом его копытце был зажат кнут.
Мертвое молчание воцарилось во дворе. Пораженные, испуганные животные, сжавшись плотной толпой, смотрели, как свиньи медленно обходят двор. Мир словно перевернулся вниз головой. Но настал момент, когда первое потрясение прошло; и несмотря ни на что — ни на страх перед псами, ни на многолетнюю привычку помалкивать и не возражать, чтобы ни случилось, животные возмутились бы. Но именно в этот момент, словно по сигналу, стадо овец дружно заблеяло:
«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»
«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»
«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»
Это продолжалось пять минут без передышки. И ко времени, когда овцы смолкли, всякий протест оказался бессмысленным, ибо свиньи уже скрылись в доме.
Бенджамин почувствовал, что кто-то уткнулся носом в его плечо. Он оглянулся. Это была Люцерна. Старые глаза её казались тусклее обычного. Не говоря ни слова, она мягко потянула его за гриву и повела к дальней стене большого амбара, где были начертаны СЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ. С минуту они стояли, молча глядя на шероховатую темную стену и большие белые буквы.
