— Наверное, я всё-таки артистом буду…
Мы вышли на воздух.
В лагерь входили «войска». Бил барабан. А впереди несли знамя.
Кто-то крикнул:
— Глядите! Хе-хе! Болтун-то в нашем лагере объявился!
И я увидел длинноносого. Который там, в лесу, сказал, что язык мой как мельница треплется…
Все разбежались по лагерю, а этот мальчишка ко мне подбежал.
— Болтун, — говорит, — опять здесь!
Не долго думая, схватил я его за рубашку, и он меня за рубашку схватил. И мы вместе покатились по траве.
Санька кинулся нас разнимать, но мы крепко друг другу в рубашки вцепились.
Кое-как нас разняли.
И вот мы стоим друг перед другом в своих разорванных рубашках, а вокруг нас почти весь лагерь стоит.
Какая-то девушка говорит:
— Чей это ребёнок?
Все молчат.
Выясняется, что я тут совершенно ничей, и тогда она кричит:
— Как мог попасть сюда этот мальчик?
Все опять молчат, и тогда она уже тише говорит:
— Каким образом этот ребёнок здесь?
Выходит вперёд мой друг Санька, имеющий талант разговаривать с людьми, и говорит:
— Товарищ старшая пионервожатая! Это Валька. Это я привёл его в наш лагерь. Что ж здесь такого?
— Как что такого? — возмущается вожатая. — По-твоему, здесь нет ничего такого? Пришёл с улицы и ещё дерётся?!
Санька (здорово он всё-таки умеет разговаривать с людьми!) спокойно ей отвечает:
— По-моему, ничего такого в этом нет. Тем более его дразнили.
— А может быть, у него инфекция? — говорит вожатая,
— Нету у него инфекции, — говорит Санька.
— Откуда ты можешь знать, есть у него инфекция или нет?
— Я вижу, — говорит Санька.
— Ты ничего не видишь, — говорит вожатая, — у любого постороннего может быть инфекция!
Тогда я сказал:
— У меня нет никакой инфекции!
— Это ещё неизвестно!
— А ты, — сказала вожатая Саньке, — всего лишь только отдыхающий пионер, а ведёшь себя так, как будто ты начальник лагеря.
И тут Санька, так здорово умеющий разговаривать с людьми, вдруг заплакал.
Появился начальник лагеря. Он посмотрел на мой вид, взял меня за руку и, ни слова не говоря, только хмурясь, вывел меня за ворота.
— Не пускайте сюда посторонних! — сказал он часовым.
Матвей Савельич увидел, что у меня такое неважное настроение, предложил мне на брёвна сесть, И сам тоже сел на брёвна, закурил и говорит:
— Место у нас хорошее… природа… воздух… озеро под боком…
— У вас в лагерь никого не пускают, что ли? — спрашиваю.
— Кого пускают, а кого нет, — говорит.
— Никого не пускают, — сказал я.
Он, видимо, плохо слышал, часто переспрашивал. А тут он совсем не услышал.
