А на что она могла рассчитывать?
На удачу? На внезапное наступление своих?
Она знала, что в Курляндии осталось больше двадцати немецких дивизий. Атаковать их бессмысленно. Достаточно заблокировать — и наступай дальше, на Германию. Кончай войну.
Нет, на помощь от своих рассчитывать не приходилось. А больше не на что.
Но поскольку и терять ей было нечего, то, почувствовав необычную, неслужебную заинтересованность Томаса Краммлиха, она поступила так, как подсказала ей женская интуиция. Но этот шаг она сделала к нему лично, безотносительно к допросу, и он это понял. О парижском эпизоде в протоколе допроса не было ни слова.
Второй шаг — опять же лично к Томасу Краммлиху — она сделала во время послеобеденного допроса. Едва разговор коснулся Парижа, Краммлих проделал еще раз молниеносную манипуляцию с папками. Это получилось у него несколько неловко — он не ожидал ее реплики, — что подтвердило ее подозрения относительно всей этой нехитрой игры. Оставалось разобраться, кого Томас Краммлих хочет провести: ее или гауптмана. И вот, когда его сентиментальные воспоминания о парижских кафе, парижских друзьях и том бесконечно далеком, сравнительно мирном времени иссякли и он сказал: «Ну что ж, прошлого, увы, не вернешь! Вернемся к делу, все поставим на прежние места…», она словно невзначай напомнила:
— Тогда не забудьте и про папки.
Надо отдать ему должное, он сумел принять удар красиво.
— О мадам!.. Нет слов… Очень высокий класс! — Он положил руку на папки и добавил доверительно: — Пусть это будет нашей с вами маленькой тайной, хорошо?
— Не слишком ли много тайн, господин Краммлих?
Он засмеялся и сдвинул папки с микрофона.
Вечером Краммлих допрашивал ее снова. Корректно, терпеливо. Он пытался ставить ей каверзные вопросы и ловушки, но выглядело все это уж слишком незамысловато, даже кустарно. Что это — попытка усыпить ее внимание?
Но время шло, и она знала, что с минуты на минуту терпение эсэсовцев может истощиться. А тогда… крайние меры? Пытки? Она старалась не думать об этом, да разве воображению прикажешь…
Эту ночь она спать не могла: рядом, за стеной, кого-то били, истязали, слышались истошные, душераздирающие вопли. Когда человек начинал кричать, она еще могла отличить мужской голос от женского, но потом все кричали одинаково… А один раз — ей показалось, что это длилось дольше всего, — за стеной пытали мальчишку… Она пыталась убедить себя, что за стеной никого нет, что это провокация — обычная звуковая запись, да только от этого не становилось легче.
