— Воевать надо!.. Буржуя бить надо!..
Молчит Настасья Максимовна. Робко, ласково подает угощенье — пироги с калиной, молотую черемуху. Молчит — она знает все, ей говорить не нужно.
Спросил Калистрат Ефимыч Никитина:
— Вот к тебе приходят, жалуются, спрашивают… Ты что им отвечашь?
— Знаю, что ответить.
— Всем? Без любви?
— Без.
Весело протянул к нему большую волосатую руку.
— Крепкой ты, парень, чудно мне таких-то видеть! Не видал. Таких-то у нас не водилось.
— Есть.
Вздохнул Калистрат Ефимыч.
— Мимо, значит, прошли. Зря прошли… Надо бы мне их.
Желтые, сытые, осенние голоса. Небо дремлет. Гуси сизоперые летят на юг. И летят, гулко перекликаясь, неведомо куда белогрудые Тарбагатайские горы…
…Отстал от гостей рыжебородый Наумыч, отводя Калистрата Ефимыча, спросил:
— По семье-то не тоскуешь?
— Нет.
— Де-ело… Семья у те тяжелая! Семен-то, сказывают, офицеров к себе поселил. Потому по народу послух идет — в восстанью ты переселился… боится — убьют офицеры-то. А ты не мыслишь на уход?
— Не мыслил.
Наумыч поднялся к уху, проговорил торопливо:
— А ты веру-то ищи, ищи!.. Не вечно воевать будем. Она тогда и сгодится. Он ведь, Микитин-то, в Китай али к японцу уедет, с сербами-то своими… А ты не уходи!.. Мужики и то бают — не надо, грит, сейчас твоей-то, выходит, веры… Помешат, дескать, сейчас, воевать хочут.
— Хочут? Воевать?
— Нельзя, Ефимыч, как есть нельзя. Вот и ты повоюй!.. Придется повоевать тебе. А то Толчак-то самый помешшика особова обучат, школы, бают, таки открыл, чтобы, значит, потом… зажать… во!..
Он желтым пятном поплыл к двери. Бормотал по дороге непонятно, сухо. В кути перемывала горшки Настасья Максимовна.
Прошелся по горнице Калистрат Ефимыч.
— Все они помыслы мои знают.
Ласково отозвалась Настасья Максимовна:
— Кто, Листратушка?
— Люди… мужики…
— А без этова нельзя. Как же, коли помыслы твои не знать? Как они верить тебе будут?
— Не надо мне ихней веры…
— Чево же тебе от них надо, Листратушка?
…В штанах из желтых овчин, в самокатаных белых шапках, в длинных, выше колен броднях, строились мужики. Загорелые, цвета кедра, лица. Выцветшие под солнцем грязно-желтые волосы.
Строились. Проходили рядами, мимо. Длинные, тяжелые ряды. Шел с ними кислый и зеленый запах овчин и болот.
Беловатые, как солонцы, глаза. На овчинах повисла хвоя, словно продирались они через непроходные чащи.
И как огромная, недубленая овчина, растянулось над горами небо, прорывают его белые клыки Тарбагатайских белков.
