— Который? — медленно, как прорываясь через чащу, спросил он.
Наумыч указал. Кузька, как из омута, далеко посмотрел на Никитина и протянул:
— Ты, што ль, Микитин-то?.. Меня мужики привезли…
Он засопел. Наумыч сказал Никитину шепотом:
— С ним только со сна и баять можна!
Кузька, пришепетывая, медленно проговорил:
— Кыргызы-то, бают, землю отымать будут… Так ты тово!.. не давай!.. А я кыргыза-то тово… борца-то ихнева… убью!..
Он вытер со скулы пот и опустился на лавку. Наумыч проговорил заботливо:
— А ты, Кузя, усни!
Кузьма сонно забормотал:
— Не хочу. Поись дай!
Наумыч согласился.
— Пойдем.
Кузьма шумно, как вода, прорвавшая плотину, вздохнул. Звонко ступая огромными башмаками, вышел. Тройка отъехала от крыльца.
Никитин снимал и надевал фуражку. На лице его лежала пыль, и утомленно, точно подымая пуды, двигались тонкие веки.
— Ну? — спросил лукаво Наумыч.
Никитин упорно взглянул на Калистрата Ефимыча.
— Вернемся на заимку.
Было у Калистрата Ефимыча усталое и радостное лицо, точно он вышел из тайги после плутанья. Пригладил сонно тяжелую бороду и сказал:
— Поедем, парень, лучше. Нечего рассказывать — сами придут.
Наумыч подтвердил торопливо:
— Обязательно.
И в сенях сказал Калистрату Ефимычу:
— Микитин — башковитый парень! Люд-то сразу начальника почуял. Я им, лешакам, весной говорил, не надо убивать — сгодятся!
Длинный и легкий, как сухостойное дерево, Никитин. И только словно утомленные птицы, устало махая крыльями, летели темные глаза.
— И сгодились, паря!
Рыжебородый, обжигаясь, дул в блюдечко, говорил:
— Сахару нету, плохо. Поди так, Микитин, года через два возьмем мы Омск?
— Раньше.
— Раньше? Значит, и сахар будет. Там японец товару понавез многа. А тебе, Ефимыч, товару на бабу тоже надо!
Глаза у него теплые, рыжие, как чай. Все в избе теплое, широкое — лавки, полати, печка. А за окном желтый осинник лопочет; дорога — точно золотая тряпица по ветру.
Сказал Калистрат Ефимыч:
— Любовь надо для люду. Без любви не проживут.
— Не надо любви, — отрывисто, точно кидая камни, отозвался Никитин.
— Нэ надда… — подтвердил серб Микеш.
Шлюссер вежливо, мелко улыбнулся.
Калистрат Ефимыч оглядел их. Довольные, сытые, и голос у него тоже стал довольный, тягучий.
— Без любви вечно воевать будут. Нельзя так.
— Пусть воюют. Надоест — хорошую жизнь устроят.
Рыжебородый, поднимая ко рту мягкий ломоть хлеба, подтвердил:
— Ета ты. Микитин, правильно!.. Бьешь, бьешь когда бабу — и то спокойной жисти захочется… а во скус вошел — бросать неохота!
