— Очи потупьте, чада…
— Грех сие созерцать…
— Блудница языческая…
— Идолица поганая…
Дрожит. Маленький рот пересох.
Карась — сердито:
— Толком скажи, кто такая.
— Древних ромеев богиня любовная.
— Значит, ваша? Чего ж ты…
— Наша?! Тьфу, тьфу! Древних, темных. До Христа…
— А чем ей требы клали? Тоже кровью?
— Яблоками, яблоками…
Повеселели пленные. Ромей — в горячке: — Похоть… грех… грязь…
Убежал, опять прибежал. Так и стелется над нею.
И женщина — преобразилась. Она уже не прикрывалась — звала ладонями к себе. Не улыбалась с робостью — игриво, сладостно смеялась. И отвернула лицо не от стыда — от истомы. Изогнутая шея, локоть на пышном бедре, правое колено, поднявшееся, чтоб хоть сейчас отодвинуться в сторону — все теперь выражало не испуг и скромность, а соблазн, ожидание, жаркую готовность.
— Эх, — вздохнул Карась. — Иди-ка отсюда, похабник…
Они уже не жалели — желали. Но — чудо: хуже не стала, не пала в их светлых глазах в терпкую грязь, которую лил черный ромей. Они любовались ею. Глядите, как вольно, смело и властно она лежит под их босыми ногами.
Лежит, потому что уронили. Должна стоять.
Очистили подножие от щебня, черепков, иного хлама. Бережно поставили, тяжелую, горячую. И тогда, прямая, голая и добрая, призывно обернувшаяся к ним, она отовсюду — казалось, всей чистой статью и сутью — открылась перед ними, потрясенными.
Богиня? Нет. Просто женщина. Жена.
Но она же — и богиня. Свет. Счастье земное,
Они гордились, что встретились с нею, радовались, белой, как дару и привету. Подтянулись. Расправили плечи. Пригладили пыльными пальцами всклокоченные волосы, бороды. Пели, смеялись — одними глазами, все яблоки мира готовые принести ей, ласковой, в жертву.
Она — и грязь? Нет. Грязь не она, а эта черная тень мужчины, что металась вокруг, пытаясь уйти в серую мглистую заумь своих несчастных счастливых видений — от нее, твердой, ясно зримой, пусть каменной, но живее его, мертвеца ходячего.
— Грех… мерзость… соблазн…
— Уймись, болезный!
— Фитиль сухой.
— Чего пристал?
Руслан молчал.
Он будто Баян-Слу увидел вновь.
— Сатана, сатана… — Ромей нагнулся, схватил обеими руками большой шершавый и угловатый камень — и с дикой силой безумного замахнулся им на Афродиту,
И нечто новое, важное — очень важное — в последний миг обозначилось в ней, уже не прельщающей — спасаясь, вскинувшей ладони. Страх. Простой голый страх, звенящий в ладонях, в глазах. Страх матери за тело свое тяжелое, с заключенной в него второй жизнью…
