…Ладно, пусть живут. Всех изведешь — некого будет грабить.
…Народ должен бродить по земле. Идти, куда звезда манит и ветер гонит. Ходить, встречаться с другими народами. Одолевать их. Они одолеют — не хныкать. Брать у них скот, зерно и женщин — и никогда твой корень не засохнет, Мы, хунны, откуда пришли? Страшно подумать. И куда уйдем? Неизвестно. Но нигде не пропадем. Так и знай…
В речах Уйгуна смерд уловил обидный намек на Русь.
— Бродили одни в наших краях, И забрели — к черту в пасть. Их обрами, помнится, звали…
— Ну и что? Никуда те обре не делись. Живут. Породнились с нами. Мы тоже — хуннами были, булгарами сделались. Может, еще кем-нибудь — хазарами, тюрками — станем. Или вовсе по-иному назовемся. Меняется имя. Меняется речь. Кровь и дух — остаются,
Ишь ты. Умен. Руслан проворчал:
— А эти армене, иберы, как их там кличут, и русы на месте, сидючи в башнях, в лесах, и чистую кровь, и речь, и старое имя свое берегут, и тоже — живут, сколько б их не терзали. На месте — камень, летает пыль.
— Летает птица. Камень мохом обрастает.
Пожалуй, серпень минул давно, да и вресень уже на исходе.
Не поймешь в серых голых степях, где нет серпов, хлебов созревших и нечего врещи — молотить, какое время приспело. Без привычной работы оно не идет, не стоит — его просто нету. Так, туман. Пустота. Привычное дело на привычной земле, На родине то есть. Попал на чужбину — и время куда-то девалось. Сон. Бред. Прозябание.
… Далеко впереди, на востоке, низко над степью, знойно-белесое небо сгущалось в тесьму голубой зыбкой мглы. Стало прохладнее: Легче дышать. Тесьма темнела, ширилась: сквозь пыль она казалась сизым стелющимся дымом. Потом земля диковинно укоротилась, а небо исподволь распалось надвое: сверху блеклое, в грудах четких облаков, ниже — яркое, белой каймой, тоже в облаках, но расплывчатых. Руслан — изумленно:
— Неужто край света?
— Море, — сказал Кубрат.
…Пленные, гогоча, окунались в зеленую воду, но Руслан, тайно смеясь, стоял в стороне. Он ликовал — и робел. Он не смел подойти. Как, бывало, не смел в хороводах подступить к желанной Людожирице…
Мать рыдала на плече Уйгуна:
— Ой, Хунгар! Сын мой бедный. Что он сказал? Какими были слова его последние?
Уйгун молчал, припоминая… — Велел передать тебе низкий поклон.
— Похоже, славный был город.
— Похоже.
— Видно, хунны твои разорили.
— До них, слыхать, пустовал.
— Кто успел?
— Вроде готы…
К северу — степь, цепь бурых курганов могильных. Ближе ряды тоже бурых, округлых, похожих на бугры, булгарских войлочных юрт. К югу — зеленое, синим паром подернутое, море плавней донских: камыш, кусты, деревья редкими кучами точно плывут в блеклую даль, которую глазом трудно достать.
