— Три тысячи только за лес? — переспросил он.
— По меньшей мере. Но они пойдут на уплату старых долгов.
— И за колледж?
Хари добродушно улыбнулся.
— Нет, колледж ни при чем. Нужно уплатить адвокату, были и другие расходы по делу. Но тебе нечего беспокоиться. Я рассчитаюсь сразу же, как только продам лес.
— Ужас как хочется взглянуть на Вишнудатта, — сказал Гьян.
— Это будет не так-то легко. Его никто не видел уже два дня. А старикан, говорят, вообще слег в постель. Не очень им там сейчас весело, в Большом доме.
Должно быть, колокольчики, звеневшие на шеях у волов, позвали Аджи на крыльцо. Там она и стояла в своем стареньком кухонном сари, маленькая, сморщенная, прямая. Одной рукой старушка ухватилась за косяк двери — но вовсе не для опоры, другой держала тяжелый медный поднос с сандаловой пастой, которой она «очистит» внука, прежде чем он войдет в дом, и с поджаренным рисом, которым она из горсти посыплет ему голову, чтобы умилостивить злых духов — они наверняка затаились где-нибудь поблизости.
«Она похудела», — подумал Гьян, когда нагнул к ней лоб для помазания. Кожа Аджи, такая чистая, будто ее каждый день скребли песком, стала почти прозрачной, похожей на пергамент. Два тяжелых золотых браслета, которые она никогда не снимала, выглядели странно, словно какие-то наручники, на ее хрупких руках. От такой долгой службы они стали абсолютно гладкими, будто на них никогда не было узора, и потускнели от пятидесятилетнего соприкосновения с телом. Она была замечательная женщина, его бабка, ни разу не вышла она после смерти мужа за ворота, соблюдая обычай, исчезнувший еще до рождения Гьяна. Казалось, ее удерживает в жизни один лишь тяжкий труд. Сколько ей могло быть лет? Шестьдесят? Шестьдесят пять?
Она обмакнула палец в розовую пасту и провела тонкую горизонтальную линию на его лбу. Потом рассыпала во все четыре стороны поджаренный рис, бормоча молитву, чтобы добрые домашние боги прогнали злых духов. Потом она вручила поднос Гьяну и, торжественно поднеся обе руки к вискам, щелкнула несколько раз пальцами.
Но у Гьяна не было охоты смеяться над суевериями старой Аджи. Здесь был его домашний очаг, и бабка стала чем-то вроде духа этого очага, воцарившегося с тех самых пор, как было возведено это строение, которое назвали Малым домом.
— Разуйся и омой ноги, — напомнила Аджи. Голос ее по-прежнему был сильным и звонким, как струна. — Потом войди и поклонись Шиве.
Гьян внес поднос в дом. Потом он разулся, омыл ноги на каменной плите. Только после этого надел деревянные башмаки и вошел в маленькую молельню, чтобы обратиться за благословением к богу Шиве — покровителю семьи
