О себе капитан Ломакин рассказал коротко, односложно. Такого-то числа выехал из С. В Москве хорошо, все спокойно. В Великих Луках их эшелон бомбили, пассажирам пришлось рассыпаться по полю; одна бомба угодила в госпитальный состав, стоявший на запасном пути, и капитан помогал санитарам вторично эвакуировать раненых. Словом, ничего особенного.
— Я вижу у вас тут новые журналы, — Ломакин показал на стол. — Разрешите посмотреть, если не усну сразу?
— Пожалуйста.
Капитан долго умывался над тазом, потом, сняв гимнастерку, внимательно осмотрел швы, поднося ткань к самой лампе. Увидев, что я наблюдаю за ним, он сконфузился:
— Простите! Привычка окопника.
Среди ночи я проснулся. Наш гость читал, держа щитком ладонь у глаз. В избе было холодно, он накинул шинель на плечи. И еще раз проснулся я перед самым рассветом. Капитан сидел в той же позе, только теперь он не читал, а что-то неторопливо переписывал в толстую тетрадь, поглядывая в журнал. Что меня удивило больше всего — это прозрачная капля, повисшая на мизинце его руки, прижатой ко лбу.
Видно почувствовав на себе взгляд, Ломакин отнял ладонь от глаз и, прищурившись, стал всматриваться в темноту. Его лицо, казалось, осунулось и постарело за эту ночь.
— Простите, я разбудил вас?
И голос у него был глуше, словно бы надтреснутый.
— Вы тут ни при чем, товарищ капитан. Это моя дурацкая привычка — курить среди ночи... Вы что переписываете?
— Поэму «Сын».
— Но зачем столько трудов, я бы вам журнал подарил. — Он молчал. — Понравилась поэма?
Ломакин положил автоматическую ручку на стол.
— О подобных явлениях не скажешь одним словом: понравилось, не понравилось. Я вот сидел, переписывал, а казалось, по строчкам жизнь свою пробегал... Мой сын будто ожил. Вот он в колыбели, вот его первые игрушки, рисунки «про войну»... Потом авиамодели, допризывная подготовка, уход в армию... И показалось мне, что это я написал, сам, о своем сыне... — Он смутился. — Не поймите меня, бога ради, в том смысле, что я сам так хорошо мог бы написать... Я пробовал... Не получилось... А вы автора поэмы знаете?
Я рассказал все, что знал о поэте, потерявшем в первый год войны своего единственного сына и сумевшем самую «боль свою призвать к оружию», как он писал в поэме.
— Да, да!.. Я был прав, совершенно прав, — задумчиво проговорил капитан. — Поэзия — удел избранных натур. Как сказал поэт: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп. Поверил я алгеброй гармонию...» А мы — солдаты, наша гармония Суворовым сложена: «Чем сподручней — тем и бей!». И совершенно правильно я сделал, что попросился в строй на свое место. Вернее, на Юркино опустевшее место. — Кончая разговор, он встал. — Где у вас тут колодец, а то я вчера всю воду извел?
