Валерий Востротин прищурился, и хитринка на лице проявилась еще сильнее (мы вели разговор в тенистом саду, и светотени, играя яркими бликами, вызвали у генерала этот прищур): «Да чего уж теперь — из песни слова не выкинешь, что было, то было: небось не в салоне Анны Павловны Шерер русские офицеры бузили — чай, на войне обретались, и перед глазами смерть представала в полный рост. Уж не упомню — с косой ли, но тремя десятками орудий точно в каждого из нас ощерилась. А старшему, мне, между прочим, двадцать с хвостиком было — многое ли повидали, многое ли пережили? Так что забористые с завитушками слова раздавались, и „п…“ присутствовало, но не в том, привычном для мужчин, контексте, так что, хотите, пишите о немудреном мате, хотите, опускайте. Я не испытываю неловкости по этому поводу — понимать надо: мы только пережили ад, тела моих ребят, погибших, еще хранили тепло жизни, а тут на нас опять поперла эта стерва старая с косой в костлявой руке. Ну, а так что? Поскольку эта нехилая фаланга без разбору и без спросу накатила на наш хрупкий взвод и ПТУРы, мы, подпустив их поближе, — крепко им дали. Сердито, со злом. Вколотили по первое число: расстреляли троечку танков из ПТУРов. Один танк Т-55 и одна БРДМ (бронированная разведывательно-дозорная машина) попытались уйти в сторону дворца Генштаба, но мы их настигли, огнем прошлись перед носом разок для острастки, и беглецы остановились. Там находился и командир батальона. Сговорчивый малый, главное, понятливый: мы ему пояснили ситуацию, и он дал своим танкистам нужную команду. Экипажи безропотно сдались — мы их всех конвоировали в тыл и посадили к остальным пленным в котлован… Руководители, конечно же, обласкали меня и подчиненных — всех поблагодарили, а мне прямо так и сказали: „Будем представлять тебя на Героя Советского Союза“.»
2
Откуда же вас повытаскивали, где вас понаходили полковники Василий Колесник и Александр Овчаров? Не солдат и офицеров спецназа имею в виду, а тех, кому автомат на перо сменять бы — да писать, не стыдясь, что с грамматикой плохо. Говорю о поэтах в душе, с искрой божьей в сердце. Ротный, старший лейтенант Курбандурды Амангельдыев, туркмен, по дороге к расположению, на пронизывающем ветру, читал мне стихи Махтумкули Фраги — туркменского классика. Небритые щеки Курбандурды разрумянились на морозце, и слова любви старинных туманов, преодолев без малого два столетия, окутывали и покрывали вчерашнее поле боя. Саванным пологом застили вид опустошенного дворца, с черными проемами вместо окон, с еще не убранным остовом сгоревшей боевой машины — последний приют Бориса Суворова. Юная пери Махтумкули грезила о любви, блаженной, пламенной и вечной…
