Возле конторы женщина-милиционер пила воду. Она даже не посмотрела в нашу сторону -- так ее жажда мучила, а на палубе расхаживали три гуся -видно, наша тетка их сюда принесла, а вахтенный помощник Степаныч стоял на мостике и внимательно разглядывал нас в бинокль.
Степаныч оторвался от бинокля и спросил у меня:
-- Ну как?
-- Свистни, Степаныч! -- сказал я.
-- Как -- свистни? -- не понял Степаныч. -- Зачем?
-- Чтоб в поселке услышали, -- объяснил я.
И тут на причале появилась наша тетка, она пришла нас провожать, и гуси, завидев тетку, шарахнулись к ней, только пух повис в воздухе, а я закричал:
-- Дуся! Не хотят в море твои гуси!
Вся команда прямо животы надорвала от смеху, и тетка тоже смеялась: двух передних зубов у нее не хватало во рту -- такая хорошая тетка, ей-богу!
К полудню мы взяли воду и отдали швартовы.
ОСТРОВ НЕДОРАЗУМЕНИЯ
Зверобойная шхуна "Оленница" стояла на якоре возле острова Недоразумения. Со шхуны был виден рыбокомбинат, искаженный дождем, далеко растянувшийся по берегу. Были видны длинные лабазы, бараки для сезонников, деревянная электростанция и транспортеры, клуб, магазин, почта и баня.
Рыбокомбинат готовили к приему селедки: удлиняли пирсы для швартовки рыболовных судов, прокладывали кабель, таскали мешки с солью и бочкотару, всякую всячину. В магазине продавали литровые банки сухого молока и тяжелые хлебы местной выпечки, в клубе после кино молоденькие рабочие-строители с юбилейными медалями на груди (они приехали сюда из Магадана строить маяк) организовывали танцы под радиолу. С рыбокомбината неслись гортанные крики корейцев, разгружавших плашкоуты, орал репродуктор на почте, простуженными голосами перекликались работницы, сгребавшие щепу и мусор по всей территории, воняло тухлой прошлогодней селедкой и горько несло созревшей горной ольхой, и хлебом, и новыми бочками.
А на шхуне были свои запахи, своя работа.
Утром матросы надевали поверх робы просторные штаны и куртки из желтой клеенки и выходили на скользкую жирную палубу. На палубе пластами лежала хоровина -- тюленьи шкуры с салом. Начальник жирцеха спускался к себе в отсек и включал перегонную установку, а матросы молча докуривали папироски и, не глядя друг на друга, расходились по местам. На носу тарахтела мездрилка, к ней подтаскивали шкуры лебедкой. Матрос-мездрильщик брал тяжелую грязную шкуру с двухдюймовым слоем желтого вонючего сала и бросал ее в широкую пасть машины, между вертящимися валами. Он нажимал ногой на педаль, валы смыкались, вгрызаясь в сало, горячий жир дымил и пенился, сбегая по желобу в танки; мездрильщик ворочал шкуру, а потом вытаскивал ее -- легкую и тянущуюся, как резина, с рубчатым следом машины на внутренней стороне -- и бросал подсобнику. Подсобник клал шкуру на навою -- наклонный деревянный стол -- и отжимал мездрильным ножом. Шкуры потом мыли, солили и укладывали в бочки. Визжала дрель, пробивая отдушины в обручах, бочки пломбировали, к ним прикладывали трафареты, а на трафаретах были названия норвежских и японских фирм.
