Поскольку Мишель Жоннар ждал ответа, хоть и продолжал при этом разрезать свое жаркое на фарфоровой тарелке с золотым ободком, манипулируя ножом и вилкой с истинно королевской непринужденностью, Жорж сказал, глядя на Дарраса:
— Я торгую птицами.
Раздались изумленные восклицания, и даже Жоннар, удивленный, на минуту перестал работать своими длинными руками с набухшими венами.
— В самом деле? — переспросил Эрих Хартман. — Птицами?
— Я полагаю, из курятника? — проговорил Жоннар, и его перстень недобро сверкнул.
— Нет, только птицей-феникс, — ответил Жорж весьма любезным тоном. Он сразу почувствовал неприязнь этого типа к себе и держался настороженно.
— Что это вы рассказываете? — вмешалась Мари-Луиза Жоннар. — Разве они существуют, Море?
Она была в летнем платье с глубоким вырезом, а на шее бусы из мелких ракушек, вроде тех, что лежали у Мадлен в магазинчике. Ее изящная темноволосая головка, казалось, сидела на шарнирах, она двигалась рывками, поворачиваясь то к одному, то к другому собеседнику.
— Существуют, мадам, что весьма удобно как для продавца, так и для покупателя.
Никто больше не стал задавать вопросов, а музыка, сопровождавшая стук ножей и вилок, зазвучала медленнее, интимнее, словно вдруг преисполнилась мистического пыла. Свет волнами проникал через иллюминаторы.
— Сегодня вечером я вручаю вам пакетик с пеплом птицы. На следующее утро вы открываете пакетик, и птица-феникс возрождается у вас на глазах…
— Ach so! — произнес Эрих Хартман.
— И тогда вам остается только слушать ее речи.
— А она еще и говорит? — засмеялась Мари-Луиза Жоннар.
— Главным образом по-французски, мадам, на языке, который, как вы знаете, является языком любви.
— Переводите, переводите, — умоляла Герда Хартман, и Жорж наклонился к ней, а музыка тем временем звучала все громче, перерастая в торжествующий и страстный гимн.
Опустив глаза, Мишель Жоннар продолжал улыбаться. Он был невысок ростом, с розовым лысым черепом. Во взгляде, в складке губ затаилась неизменная саркастическая улыбка. Было видно, что он любит высмеять тех, кто — в силу своего зависимого положения или неумения быстро парировать удары — не может ответить на его насмешки. Еще утром Жорж понял, что если он хоть раз смолчит, то станет любимой мишенью Жоннара, который не прочь будет блеснуть перед другими за его счет, не так-то трудно бывает обнаружить в человеке эту толику цинизма, нередко связанную со стремлением подчинять себе и властвовать. Сын рабочего, Жорж знал, что сам он бывает сдержан в присутствии людей, обладающих властью: хозяев, домовладельцев, полицейских. Он знал также, что может отреагировать совершенно по-другому, сдержанность может перейти в агрессивность, заносчивость. Сейчас он, правда, не потерял над собой контроля.
