Кринаш хотел уточнить, что со скамьи открывается вид не на Тагизарну, а на изгородь и на стену хлева. Но не стал вмешиваться. Какая разница! На хитрой роже парня написано: о чем бы он ни начал рассказывать чужеземной красотке — все равно сведет на любовь.
Уанаи, раздумывая, склонила изящную головку:
— Господин хочет поделиться со мной своей мудростью? Ради этого стоит уйти от уютного очага и дышать сыростью… но только при условии, что речь пойдет о любви.
Физиономия певца из лукавой стала растерянной. Кринаш удивленно свел брови. Бородатый стражник поперхнулся вином.
— Из всех странностей вашей жизни, — скромно пояснила Уанаи, — непостижимее всего кажется мне любовь. Все, что я о ней слышала, так туманно и противоречиво! Все знают, что это такое, но никто не может объяснить! Один умный человек сказал мне, что о любви лучше всех говорят поэты, певцы и сказители. И что, возможно, они ее и выдумали.
— Охотно! — расцвел Арби. — Я готов говорить и петь о любви без устали, как ветер не устает шептаться с листвой, как кровь не устает петь в жилах! Расстелю перед тобой песню, словно ковер: иди по ней своими маленькими ножками!
Он услужливо распахнул перед ней дверь… и еле успел отскочить в сторону.
Под ноги ему кубарем покатился юный постоялец — глаза дикие, одежда в беспорядке. Вскочил, промчался через трапезную, взлетел по лестнице.
А за дверью шумела Дагерта:
— Уймись, Злыдня! Кому сказано, уймись! А вот метлой получишь, дрянь рогатая! Пошла отсюда! Пошла!
По трапезной пронесся хохот. Певец, ухмыляясь, выглянул на крыльцо.
— Можно! — сообщил он Уанаи. — Свирепое чудовище с боем оттеснено в хлев.
Уанаи вышла из трапезной и аккуратно прикрыла за собой дверь.
Косоглазый разбойник хотел сказать что-то ехидное, но промолчал, взглянув на лестницу: по ступенькам спускался отец Руриты.
— Моя девочка, хвала богам, задремала. Налей мне вина, хозяин. Мы там у тебя зеркальце нечаянно разбили, так не беспокойся, мы заплатим.
— «Мы разбили…» — хмыкнул Кринаш. — Ох, мне б такое терпение, как у господина!
Человечек смутился:
— Она хорошая девочка… просто у нее ранимая душа, тонкая натура. И еще… сейчас решается ее судьба, вся жизнь может оказаться сломанной!
* * *
Жамис Медовая Лепешка говорил правду. В эти дни действительно решалась судьба «ранимой деточки». И отец извелся, не зная, чем помочь любимой дочери.
Собственно, изводился он с того черного дня, когда умерла жена, оставив у него на руках пятилетнюю Руриту. С тех пор вся жизнь его была — для девочки. Без остатка.
