Пришел врач. Она избегала смотреть на него и слушать, что он там бормочет. Обычные фразы: расслабьтесь, что там у нас… Она и так расслабилась, рассматривая потолок (который казался желтоватым – недостаточно белым для серьезной клиники), слышала только металлический лязг зеркала, расширяющего влагалище. Старалась не замечать, забыть, заместить мыслями о потолке. Бросила мимолетный взгляд на монитор, подсоединенный к аппарату УЗИ. Навечно запомнила, как выглядит изнутри, прежде чем дождалась слов: «Можете вставать, одеваться». Теперь наконец Настя посмотрела на Лужницкого, желая угадать, что он сейчас скажет по ее поводу, но лицо врача оставалось строго-непроницаемым, как когда она вошла. Он перешел в кабинет, скрипел там ручкой о бумагу.
Анастасия тянула время, одевалась медленно. Подавленная не осмотром, а тем, что еще меньше понимала, зачем он ей. Ее отвращало, что ребенок на самом деле оказывался не плодом объятий в дышащих гормонами, напряженных домашних комнатах, а плодом долгих больничных запахов, склянок какого-то Петри, родильного отделения, дальше – больше: поликлиника, прививки, осмотры, зеленка для пупка. Или не отвращало? Всего лишь вычеркнуть этот день и кабинет как недоразумение и жить как жила. Она хорошо жила.
Но писанина Лужницкого влекла за собой новые осмотры, анализы, консультации, лекарства, витамины – смертная тоска. Тихонько, чтобы не мешать, вернулась за стол – врач продолжал писать, не обращая на нее внимания. Ручкой Waterman, точно такой же, какая была у ее мужа, с той же тонкой царапиной, быстро, словно под диктовку, выводил косые, совершенно идентичные буквы. В углу ассистентка постукивала по клавиатуре. Время от времени скрипел принтер. Анастасия рассматривала кабинет. В кремовый цвет крашенные стены. Дипломы в рамках – мелко и далеко, но удавалось прочесть слово «диплом» то кириллицей, то латиницей. Плакат с рекламой витаминов для беременных. Бросив косой взгляд на календарь, убедилась, что сегодня четверг. Вздрогнула, когда Лужницкий вдруг громко сказал, поставив точку в своих письменах:
– Так вот, мы…
И вдруг, словно сработал невидимый выключатель… Еще секунду назад так обеспокоенная тем, что же мог найти у нее гинеколог, резко охладела к его словам, отключилась от голоса, расплылась в своем личном, недоуменном: «Я абсолютно здорова». Содержание не доходило до нее – однообразно бубнящие интонации, так похожие на перестук колес поезда. Не слышала, как не слышат вещи, к которым равнодушны: речь политиков по телевизору, монологи учителей, брюзжание стариков. Анастасия словно раскачивалась на качелях, то в одну сторону – к кремовым стенам, пахнущим антисептиками, то в другую – к мыслям о поездах (стены таяли, их заслоняли вагоны…). В промежутках, когда одно вытесняло другое, она особенно четко и громко слышала глубокий голос Лужницкого и особенно пронзительно не понимала слов. Если бы оказаться близко к мужу, уткнуться носом в ямку на его шее, скользнуть в круг обхватывающих рук, спать. Да, она ведь не выспалась. Где-то далеко, в ее номере, на ее кровати спал студент, поджав обутые ноги на покрывале. Скотина…
